Лето летающих

Графин Стаканыч ответил, что всё это он видел, но издалека, так как только что пришёл. Оказывается, его перехватила на улице сидевшая уже в экипаже генеральша Таисия Тихоновна (он кивнул на женщину в кружевах) и попросила поспешить на поле: может быть, будет нужна его помощь студентам, среди которых находился и её племянник.

— Это та, которая ножки у кресла, да? — почему-то шёпотом спросил Костя. И я тотчас вспомнил весеннюю историю о превращении кресла ампир в жабу — благословенную историю, которая нас познакомила, сблизила с нашим Графином Стаканычем…

Столяр сделал строгие глаза, будто генеральша могла нас услышать, но тут же по-обычному заулыбался, заподмигивал.

— А сейчас они гневаться изволят-с на племянника! — сказал он доверительно. — Зачем-с написали на змее какие-то зажигательные слова! К себе племянника требуют.

Он говорил с нами, как со взрослыми, но мы были полны своим.

— Ефим Степаныч! Ефим Степаныч! — Костя, отбросив свою обычную угрюмость, сдержанность, пританцовывал на траве. — Раз вы к студентам идёте, попросите их… ну, попросите, чтобы полетать! Хоть немножко! Хоть невысоко!..

— Да что вы, ребята! Да что вы! — Графин Стаканыч на ходу отмахивался. — Что вы, разве котята? К хвосту вас, что ли, привязать?

— Вы только скажите, вы только начните, а я дальше сам…

Графин Стаканыч сделал неопределённый жест: не то да, не то нет. Во всяком случае, Костя обрадовался.

Но мне было уже не до этого: справа от нас послышались крики, смех, и я увидал кружок ребят, в середине которого хлопотал тот вихлявый гимназист, Серёжка Сарычев, который во дворе у Цветочка хвастался одним своим учителем. Видимо, и тут играли в этого учителя. Серёжка, схватив за шиворот какого-то мальчишку, тащил его от края круга до другого края, приговаривая:

— Сосенко… Березенко… Осиненко… Дубенко… Дубиненко… Стоеросенко… — И, толкнув за круг: — Пшёл вон из класса!

Выхватив из круга младшего Куроедова, Ваньку, и спросив у него фамилию, потащил:

— Куроедов… Курослепов… Курам-на-смех…

Костя торопил Графина Стаканыча, который тоже было остановился посмотреть на игру.

Мы подошли к студентам, и столяр, обратясь к одному из рыжеусых близнецов (как оказалось потом, они не были братьями), передал, что «тётечка просят вас к себе». Затем посмотрел на чёрно-лохматого студента, в котором он признал старшего всей этой компании.

— Тут вот, господин студент, — сказал он не без почтения, — один молодой человек желает-с к вам обратиться, — и подтолкнул вперёд Костю.

Костя, конечно, оробел. Нахмурившись и начав от волнения косить глазами, он, запинаясь, пролепетал о своём желании.

— Нет, брат, свалишься оттуда, — просто сказал студент, нисколько не удивляясь предложению мальчика. — Ведь там держаться-то не за что. Всё гладко.

Это было так очевидно и убедительно, что не только другие студенты снисходительно улыбнулись, но и Графин Стаканыч поддакнул: «Совершенно верно-с!» Но они не знали Костьки — у того это было обдумано.

— Сейчас там гладко, — торопливо и уже менее робея, проговорил он, а можно в одну секунду верёвочные петли. Да, на дранках верёвочные петли сделать, на которые я встану. Вот и всё. Ногами — в петли, а руками за верёвку от серединных пут, что наизнанку выходят.

— Да ты, я вижу, авиатор, — сказал чёрный студент. — Прямо Габер-Влынский или Уточкин! Всё обмозговал… Кроме одного: если расшибёшься, то всех нас пятерых — в тюрьму. Ну как, идёт? Согласен?

— Ну, немножко… Ну, на минутку… Ну, невысоко! — угрюмо зачастил Константин. — Ну, чуть-чуть, только попробовать…

…А он стоял в небе не колеблясь, — мы никогда ещё не видали такого неподвижного змея. Был, наверно, какой-то физический закон — тот же, что и для кораблей, — волна катает лодку с гребня на гребень и безмолвствует перед дредноутом. В самом деле, чем меньше змей, тем он вертлявей. Помню, склеили величиной с ладонь — он вилял, извивался, как дождевой червь.

Нет, этот воздушный дредноут стоял не двигаясь, натянув бельевую верёвку так, что на ощупь она казалась чем-то несгибаемым — палкой, железным прутом. Солнце освещало змея прямым светом, и были видны проступающие сквозь серое полотно могучие тесовые дранки. За змеем лежало уходящее дождевое, так и не пролившееся облако серо-песчаного, как выгоревшая фуражка, цвета. Порой оно сливалось по тону с полотняным змеем, и тогда тёмно-красные буквы надписи: «Товарищ, верь: взойдёт…» казались написанными на самом облаке.

…Нет, конечно, студенты не пустили Костьку «попробовать». Да им сейчас было и не до этого. Несмотря на то что змей продолжал стоять неподвижно, дождевое облако, хотя и уходящее, видимо, потянуло за собой ветер, и в недвигающемся змее-гиганте возникли какие-то новые силы, которые почувствовались не на нём и не на верёвке, и так уже натянутой до твёрдости, а на колу, вбитом в землю.

Пока Константин канючил о своём «немножко», я шагнул поближе к колу и заметил то, чем были обеспокоены студенты.

Кол поскрипывал, чуть пошатывался, налегая на землю впереди себя и тем самым расширяя позади тёмное влажное отверстие, в которое он был вбит и которое из круглого, как сечение кола, обращалось на глазах в овально-продолговатое. Порошок сухой земли от шевеления кола струйкой сыпался в этот овал, и, может, это незначительное, пустячное более всего говорило об угрожающем положении.

Один из студентов взялся за топор и начал вбивать кол глубже; двое других, надев снова перчатки, схватились за верёвку и по команде четвёртого, лохматого студента, присевшего около завязи верёвки на колу, стали натягивать верёвку, чтобы дать возможность лохматому опустить узел на колу к самой земле — так будет прочнее. Но верёвка в руках двух студентов не давалась, не хотела из палкообразного состояния переходить в веревкообразное. Тут пожалели об одном из рыжеусых, которого отозвала тётка.

Впрочем, всё уладилось: забивавший кол подбежал к верёвке, и втроём, напыжившись, студенты «сломали» её: теперь, начиная от их рук и до кола верёвка опять стала мягкой, податливой — ну, обычной верёвкой, — и черноволосый студент, обстукивая топорищем, опустил узел к самому подножию кола.

26. «ВОТ ЭТО ДА!»

(Окончание)

В это время послышался всхрап лошади и притворно-грозный выкрик лихача:

— Бере-е-гись!

Но это был не лихач с Киевской, а приехал на паре белых лошадей пристав Овчинников.

Толпа раздалась, и щегольская пролётка, так сияя чёрным лаком, что он местами казался белым, медленно подъехала к колу с привязанным змеем. Овчинников — статный, красивый мужчина с каштановой бородкой, которого портили какие-то остановившиеся, немигающие глаза, — держась за голубую бархатную петлю внизу козел, откинувшись, картинно стоял в пролётке.

Видимо, верные люди уже прочли и доложили о том, что было написано на змее, поэтому Овчинников не очень вглядывался в парящие над землёй слова.

— Эт-то что? — крикнул он.

Студенты, невольно одёрнув кители и даже успев их застегнуть на одну-две пуговицы, стояли, однако, довольно свободно, небрежно: они теперь — как бы петербургские, московские люди, а это заявилось какое-то местное светило. Вперёд выдвинулся черноволосый студент, тоже несколько пригладивший свои лохмы.

— Это большой змей, — спокойно сказал он и, поведя по своим дружкам серьёзным взглядом (может быть, чересчур серьёзным), вдруг перешёл на лекторский тон: — Родина змея — Китай! Ещё примерно две тысячи лет назад, во время Циньской династии, при императоре Цинь Ши-хуанди, мы уже находим…

— Молчать! — гаркнул пристав, и его немигающие глаза порозовели. — Я спрашиваю не о змее, а о надписи. — И вдруг, не слушая никаких ответов, стал орать, как в припадке: — Какой такой «товарищ»?! Никакой не «товарищ»! Никому не «верь»! И никакая не «звезда» никуда не «взойдёт»! И никакого «счастья»! И «Россия» никуда и ни от чего не «воспрянет»!.. Выбросил руку в белой перчатке с выпущенным большим пальцем: — Снять! Убрать! Исчезнуть!