Книга Полетов

- Изменило бы для меня. Я не буду уверена, прихожу к тебе, истосковавшись по ласкам или ради новой ленточки в прическу.

- Вот-вот.

- Для тебя стихи как любовная связь.

- Со всеми перепалками и расставаниями, что ей сопутствуют. И всеми поцелуями.

- Поцелуи ничего не значат, - она лукаво покосилась на него.

- Верно. Ничего не значат.

- Пико, ты и вправду понимаешь, о чем я? - она приподнялась, опираясь на локоть.

- Мне кажется, да. Одно и то же слово может оказаться в двух стихах. В одном оно будет печальным и прекрасным, в другом - жалким и бесполезным. Все зависит от порывов сердца там, за рукой, что водит пером. Мой пульс может непонятно как забиться на острие пера, чернила станут моей кровью, перо - открытой веной на странице.

- О, ты понимаешь. Поцелуй - совсем не поцелуй.

- Совсем-совсем не поцелуй.

Так он смог познать их как любовниц, смог познать и ту часть их натуры, которой они зарабатывали на жизнь. То, каковы мы без покровов в постели, часто очень далеко от того, каковы мы днем. Глаза меняют цвет, изменяются движения, мы изъясняемся иначе. Он выучил деликатную азбуку их стонов - рубинов, нанизанных на ожерелье ночи. Языки превращались в пальцы, перебиравшие мысли, и певшие долгие безмолвные дуэты.

Иногда казалось ему, что девушки меняются прямо на нем или под ним.

- Кто ты? - шептал он тогда.

После занятий любовью он громко читал стихи, пытаясь заполнить повисающее молчание. Они жаждали новостей о большом мире, и он рассказывал им истории из леса и из собрания своей библиотеки.

- Зачем вы приходите ко мне? - спрашивал он. - Я не плачу вам. Зачем несете мне свои дары?

Солья целовала его и говорила:

- Ты чужестранец.

А Нарья только улыбалась, трогая ирис на его предплечье. Когда глаза его были закрыты, выражение их лиц отличались.

Однажды утром он проснулся с чувством, что глаза слишком широко открыты. Необычное сияние исходило от стен. Сев в постели, он выглянул в окно - снаружи каждую крышу покрывало сверкающее белое полотно.

Он вышел на балкон, где воздух был до хруста свежим, а холод мятой щекотал ноздри, вернулся, накинул куртку, и вышел обратно. Переулок внизу был точно белый ковер с вихляющимися стежками кошачьих следов. Взяв горсточку снега с перил, он попробовал его на вкус. Вкус замороженных звезд. Потом принес на балкон жаровню, вытряс золу, добавил углей и разжег их, раздув припасенные головешки.

Солья влетела на балкон, когда он наливал кофе. Выхватила сигарету из его губ, жадно втянула дым, словно вдохнула свет. Босая, в одной ночной рубашке.

- Как же чудесно! - воскликнула она, запрыгнув ему на колени. - Помнишь, в первый день, когда ты проснулся в моей комнате, я пела?

- Спой еще.

- Всю ночь шел снег, - голос ее сахаром рассыпался в морозном воздухе. - Он чудным белым покрывалом лег.

Он свернул еще одну сигарету, и они по очереди отхлебывали кофе из кружки. Поджав ноги, она прильнула к его груди, свернувшись клубком, укутанная в его куртку, но скоро начала дрожать, и пришлось отнести ее внутрь.

Снежинки представлялись ему замерзшими словами, что падали, кружась, рассказывая хранимые городом тайны. Накрывая город, снег опускался и на его сердце, на его стремления, незаметно сковывая их. Он вновь начал писать - бледные, невыразительные стихи, как будто влажность этого города в горах разбавила чернила, так что они уже не держались на странице.

Часто он тосковал по лесному уединению, помогавшему положить драгоценные слова на бумагу. Но, раз предав стихи ради удобства, вновь подвергнуться испытанию одиночеством он боялся. Так он и складывал строчки, где не было сердца, отчужденные, написанные урывками между пьянством и прелюбодеянием, которым он не давал оформиться и сразу же зачитывал их своим друзьям в обмен на щедрые похвалы.

Да, искушений в городе в горах было достаточно. Само по себе любое из них, как ни один отдельно взятый человек, не смогло бы удержать его здесь. Но все вместе - кафе в дождь, шкафы книготорговцев, сотни мостов, мелодии уличных музыкантов, кипение кабаков, проблески синего неба, Зарко, Солья и Нарья - создавали непреодолимый соблазн, мешавший уйти. Ни одна из его подруг не смогла бы стать полноценным источником наслаждения, вместе же они удовлетворяли столько желаний, что он почти позабыл об утраченной любви. С Нарьей он рассуждал о словах и тонкостях их применения, Солья пела для него, Зарко же писал картины, превращавшие его в принца поэтов. Сиси сделалась символом, от многократных повторов история их стала пресной. То, чем он жил, послужило пропуском в мир нового окружения.

Нарья видела это. По мере того, как его стихи теряли свежесть, она отдалялась все сильнее. Домогаться ее он не пытался, опасаясь нравоучений и собственной вины.

Стремление отыскать утренний город теперь обратилось в мантру, средство для поддержания веры в самого себя. Путешествие же прервалось. Мысль о расставании с книжными полками, с видом на горные пики с балкона, с утренним кофе и сигаретой, с еженощными любовными усладами, мысль о том, чтобы бросить все это ради скитаний по глухомани навстречу возможной гибели, в погоне за тем, что все больше походило на фантазию, была невыносимой. Он гнал эту мысль, стоило ей возникнуть, и она приходила все реже.

Как знать, сколько бы он пробыл в этом уютном уголке, заливая совесть вином, прижигая табаком, оставайся город в тиши и покое. Но когда персонажи долго соседствуют друг с другом, сюжет сам находит новый поворот.

Затопленное поле за городскими воротами замерзло, и, вооружившись метлами и оловянными подносами, четверо друзей спустились вниз расчищать лед. Под их ногами лед гудел и трещал; когда же они очистили от снега широкое черное пространство, похожее на обширную плиту полированного обсидиана, то поднялись с подносами на холм. Зарко съехал первым, усевшись на поднос и ухватившись за передний загнутый край, как за нос корабля. Его подтолкнули, и сначала медленно, а там все быстрее, с шипением разбрызгивая снежный шлейф, он устремился вниз. На льду он завертелся и с разгону врезался в сугроб на дальнем краю, где остался лежать, дрыгая ногами и громко вопя. Следующей была Солья, за ней - Нарья, последним Пико. Крепко зажмурившись на стремительном спуске, он влетел в руки поджидавшего Зарко, разгоряченный и запыхавшийся. Потом они снова вскарабкались по склону и с еще большим задором пустились вниз на самодельных салазках, разгоняясь все быстрее по уже проложенной колее. И снова, и снова - на животе, на спине, стараясь перещеголять друг друга в необычных позах. Съезжали парами, спина к спине, держась за руки, Зарко попытался скатиться стоя, но не удержался. Наконец попробовали цепочкой все четверо, уже на льду рассыпавшись, как зерна из кувшина, и изнемогая от смеха.

Солья захватила флягу с горячим шоколадом и четыре кружки, и пока кружки наполнялись, оставляя в снегу подтаявшие круги, все расселись на подносы. Из-под накидки Зарко выудил плоскую бутылку, долив каждому рома, и они прихлебывали, разгоняя холод в костях, оставляя поцелуям стужи лицо и руки.

Пико заметил, как Солья раскраснелась, но не только от усилий и возбуждения, - в ее глазах поблескивала искорка, зажечь которую мог только Зарко. Она подливала новые порции, и они пели хором, белый пар от дыхания смешивался с паром из кружек, сладкий голосок Сольи и высокий Пико, хриплый Нарьи и немузыкальный рев Зарко умудрялись сливаться в гармонии, точно у холода было свойство соединять несоразмерные звуки.

Оставив подносы в снегу, они побрели назад через город, с метлами на плечах, как странствующие ведьмы. Пико с На-рьей следом за Сольей и Зарко. В безмолвном белом городе светилось всего несколько окон, и Пико чудилось, что и он - открытое окно, струящее на снег тепло и свет. В самой верхней точке, где их пути расходились, Солья почти шепотом спросила Зарко, не пойти ли к нему, но тот остановился и обернулся.

- Нарья, сегодня ночью ко мне пойдешь ты. Я смотрел и понял, что снег под цвет твоему облику. Я тебя нарисую.