Страница 43 из 44
И аккордеонист Рупь-Пять уже хотел встать, чтобы сказать несколько слов, чтобы рассказать об этом замечательном вечере со Шнобелем и предложить всем спеть песню о ветрах, которые все равно уймутся, если неприятности не очень принимать к сердцу, но ему неудобно было рассказывать насчет отхожих мест, потому что чистить их ему очень не нравилось, и если все узнают, что Рупь-Пять и такими делами прирабатывает, то каждый станет просить, чтобы Рупь-Пять зашел и к нему, а он никогда не может отказать, если его просят тихо и вежливо. Именно поэтому у него одиннадцать детей и двум прежним женам приходится платить алименты, и вот, чтобы не влезть в еще большие неприятности, он промолчал.
И ударник — Господин Спекулянт — не захотел сказать ничего хорошего о Шнобеле, потому что Шнобель у него всегда занимал деньги и никогда не хотел отдавать, даже когда Господин Спекулянт очень тактично и подчеркнуто вежливо просил вернуть долг. Шнобель всегда удивлялся, как это Господин Спекулянт со всеми может быть таким сиропно-любезным, и тут же объяснял данное обстоятельство тем, что маменька Господина Спекулянта, нося своего сыночка, наверняка ела слишком много сладостей, в особенности сиропа; лично ему, когда он слышит сладкие любезности, тут же хочется кислой капусты, а это ему противопоказано по причине повышенной кислотности; в заключение он советовал Господину Спекулянту не очень беспокоиться насчет денег, потому что они нажиты довольно нечестным путем и будет вполне честно, если он и лишится их таким же нечестным путем. И Господин Спекулянт лишь сделал скорбное лицо, чтобы люди все же видели, что и он переживает смерть Шнобеля.
И странный типчик с черными усиками и гитарой, коего посетители Скляницы успели прозвать Недоучкой, не понимал, что здесь происходит. Он с удивлением взирал на скорбные лица посетителей и приглаживал свои усики, потому что если даже человек глуп, то это еще не резон, чтобы ему быть и некрасивым.
И Жанис Кнапинь стоял у двери Скляницы, как застывший. Кто-то дергал дверь и просил впустить его, но Жанис стоял, как вмерзший, и все на свете ему было безразлично. Он понимал только одно, что никогда больше не услышит, как Шнобель поет его любимую песню «Я верю, что буду в блаженном саду, где розы растут и душа не болит». С ранних лет Жанис работал рубщиком мяса и даже хорошо зарабатывал, но работа эта очень ему не нравилась, потому что каждый день бедные крестьяне просили его разделать их единственного подсвинка или теленка по возможности лучше, даже совали в карман шуршащие бумажки. Он старался делать все по совести, но те же самые крестьяне, которые совали ему в карман деньги, за спиной обзывали его хапугой и горлохватом. Он чувствовал себя неловко, как может чувствовать себя человек, который старается делать другому добро, но которого все считают проходимцем. Так он проживал долгое время, на темени его уже почти не было волос, как вдруг жизнь в Склянице превратилась в одну сплошную песню. Шнобель пел: «Нам вместе по жизни шагать», — и Жанис счастливо пошагал житейским путем с Амалией. Шнобель пел: «Я люблю тебя, жизнь!» — Жанис стоял у двери Скляницы и пел вместе со всеми о том, что он действительно любит эту жизнь, и радовался, видя веселые лица посетителей. Шнобель пел: «Я верю, что буду в блаженном саду, где розы растут и душа не болит», — и Жанис помогал Амалии ухаживать за ее садом и, помимо роз, выращивал морковь, огурцы, картошку, десять кур, овцу и даже корову и никак не мог понять, как это он некогда на Центральном рынке мог кромсать столь чудесных животных, но счастье кратковременная штука, это он понял, когда вчера встретил Шнобеля и Шнобель сказал ему, что больше в Склянице он петь не будет, а известие, что Шнобель умер, заставило его окончательно оцепенеть и предаться размышлениям о том, что ничто на этой земле не вечно. И Жанис вздыхал долго и скорбно, но потом услышал стук в дверь и отпер ее.
И вот в открытой двери возник Шнобель, живой и невредимый, улыбаясь так безмятежно, что даже Жанис не мог счесть его призраком, ибо никакой призрак не может так безмятежно и весело улыбаться, как улыбается Шнобель.
И была на Шнобеле новая рубашка с попугаями всех цветов, и черное кружевное жабо, волосы длинные, как у какого-нибудь хиппушника, и благоухал он, как выращенная Амалией цветочная клумба, так как обильно окропил себя одеколоном.
И в этот момент в Склянице поднялся высокий человек со встрепанными волосами и заплаканным лицом и сказал следующие слова: «Бога нет, и Шнобеля у нас тоже нет. Мир понемногу рушится».
И этот долговязый человек с плаксивым лицом был бывший баптистский проповедник Теодор Маритис. Последнее время вся его жизнь состояла из попеременных отрицаний и признаний бога. Признание и отрицание сменяли друг друга и никогда не прекращались. В период признания он старался внушить всем молодым девушкам, что бог все же есть, но получалось как-то так, что слушали его одни только старые старухи, а со старухами ничего нельзя делать, кроме как собирать с них лепту на восстановление молитвенного дома, дабы спокойнее было ожидать судного дня. Собрав деньги на молитвенный дом, Теодор Маритис сидел в Склянице до тех пор, пока не начинал понимать, что нет ни бога, ни рая, ни ада и все, на что можно надеяться, надо успевать заполучить в этой греховной юдоли.
И вся Скляница увидела в дверях Шнобеля, и все в один голос воскликнули: «Шнобель! Живой!»
И Теодор Маритис тоже увидел Шнобеля и сказал: «Шнобель есть, а бога все же нет! (В данный момент у него был период отрицания бога.) И это означает одно, что Шнобель куда более велик, чем бог, потому что бог иной раз есть, иной раз его нет, а Шнобель, он-то уж точно всегда есть. А посему пусть Шнобель будет нашим богом, ведь он же наша радость, и молитвенный дом у него тоже есть — Скляница!» И тут поднялся Рыбачий Оскар, только он не стал прославлять Шнобеля, а спросил его в упор: «Где ты пропадал, идол? А мы тебя уже похоронили».
И Шнобель попросил у старика прощения и рассказал, что он теперь уже настоящий артист, поет в столичном ресторане, а сегодня выдался свободный вечер, вот он и решил навестить старых знакомых.
И Корабельный Екаб спросил, зачем Шнобель это сделал.
И Шнобель ответил, что мир такой большой и ему захотелось попытать счастья в столице, ведь ему уже сорок лет и пора начать думать о пенсии, здесь жалованье маленькое, и если продолжать работать в Склянице, то будет и маленькая пенсия.
И Корабельный Екаб рявкнул на него: «Да что ты хреновину городишь, идол!»
И Шнобель признался, что действительно городит эту самую хреновину, что всему виной сердечные дела, а именно: особа, уязвившая его сердце, воспылала гневом и не возжелала больше его.
И старики взмолились не принимать все эти неприятности к сердцу, а лучше что-нибудь спеть.
И ведь известно, что Шнобеля просить петь не надо.
И он взял микрофон и запел песню Иманта Калныня «Ты и радость, ты и горе, ты — вся жизнь».
И буфетчица Амалия очнулась от обморока и ничего не могла понять. Она только видела, что Шнобель опять в Склянице и, веселый, припрыгивает среди оркестрантов и поет только ей — это она его радость, она его горе, она вся его жизнь, солнце его, алмаз, и у Шнобеля была такая божественно красивая рубаха с попугаями всех цветов радуги и черное кружевное жабо, и ей поневоле вспомнились те ночи, которые Шнобель проводил с нею, ужас как любя ее, но категорически отказываясь сочетаться с нею браком, и ей поневоле вспомнилось, что она уже назло ему вышла замуж за Жаниса и сделала из этого жалкого пьянчуги настоящего человека, лишь бы доказать Шнобелю, что и из него мог бы получиться порядочный человек, и невольно ей вспомнилось, что после этой женитьбы ей пришлось стойко отказывать Шнобелю и изображать честную и порядочную супругу. И Амалия поняла, что поступила совершенно неправильно.
И Амалия сказала мужу своему: «Что ты мне за муж, если даже не видел, что твоя законная супруга в обмороке?»
И Жанис ответил, что не заметил этого, и спросил, неужто она и впрямь была в обмороке?