Страница 62 из 85
Походив еще немного, он добавляет:
— А что касается кажущейся случайности такого открытия, то вспомните-ка Дэвиссона и Джермера. Они ведь работали инженерами-исследователями в одной из американских промышленных лабораторий и занимались главным образом разработкой способов технического применения электроники. Однако именно они совершенно неожиданно, нисколько не стремясь к этому, обнаружили явление дифракции электронов на кристаллах. И лишь впоследствии, ознакомившись с идеями волновой механики, поняли весь фундаментальный смысл своего открытия.
Андрей Петрович пытается произнести что-то, но академик Аркатов решительно перебивает его:
— Ас другой стороны, известны ведь и такие факты, когда многие открытия либо не были сделаны, либо запоздали лишь потому, что у тех, кто мог их сделать, существовали закоснелые тенденции. Способствовали этому и предвзятые идеи, мешавшие им представить создавшуюся ситуацию в истинном свете. Так, Ампер, как вам, конечно, известно, упустил возможность открыть электромагнитную индукцию, а несколько лет спустя открытие это прославило Фарадея. И кто знает, уважаемый Андрей Петрович, — лукаво усмехается Аркатов, — может быть, и нам представляется счастливая возможность сделать великое открытие. Я сегодня же посоветуюсь с членами президиума Академии наук и думаю, что нам разрешат заняться экспериментом вашего сына тотчас же, прекратив на время испытание аппарата Грибова и Логинова. Полагаю даже, что мне удастся заинтересовать этой проблемой кого-нибудь из вице-президентов Академии.
И вот Андрей Петрович терпеливо ждет теперь звонка или официального письменного распоряжения академика Аркатова, но, чтобы не обнадеживать Илью раньше времени, ничего не говорит ему об этом. А время идет. Проходит неделя, начинается другая, а академик будто забыл о своем обещании. Что же делать? Напомнить ему об этом или подождать еще немного?
И Андрей Петрович решает ждать, ибо чем больше он думает об эксперименте сына, тем больше сомнения одолевают его.
А Михаил Богданович развивает в это время самую энергичную деятельность. Он приглашает к себе Юрия Елецкого и Антона Мушкина и дает им задание:
— Вот что, ребята, прекращайте-ка все ваши баталии с абстракционистами и беритесь за дело. Нужно возможно быстрее набросать эскизы воздушных трюков в условиях пониженной весомости. И не только группы Зарницыных, но и других воздушных гимнастов.
— А как с Ильей Андреевичем? — спрашивает Антон. — Решился он уже на установку своей аппаратуры в цирке?
— Почти, — неопределенно отвечает Михаил Богданович. — Во всяком случае, это теперь не главный объект нашей атаки. В настоящий момент наша цель номер один — главный режиссер.
Анатолий Георгиевич листает альбом Юрия Елецкого уже в третий раз, но пока не произносит еще ни слова. Михаил Богданович, Юрий Елецкий и Антон Мушкин, затаив дыхание, ждут его приговора. Юрий вообще не очень верит в поддержку главного режиссера. Антон, однако, надеется убедить его своими комментариями к эскизам Юры. А Михаил Богданович, лучше их знающий характер Анатолия Георгиевича и почти не сомневавшийся в его поддержке, не на шутку встревожен теперь столь долгим молчанием главного режиссера.
«Не пора ли пускать в ход дополнительную аргументацию?»— лихорадочно думает он, хорошо понимая, что без поддержки главного режиссера вся их затея обречена на провал.
— М-да, — неопределенно произносит наконец Анатолий Георгиевич. — Любопытно, любопытно… Ну, а сам автор этого, как вы его называете?
— Антигравитационного эффекта, — подсказывает Михаил Богданович.
— Как он-то смотрит на вашу затею? Согласен ли? Не очень ведь солидно это — проверять столь серьезный эксперимент не в научно-исследовательском институте, а в цирке. Кажется, не было еще такого в истории не только отечественной, но и мировой науки.
— Я же вам рассказывал уже, Анатолий Георгиевич, как сложилась у него ситуация… — заметно волнуясь, говорит Михаил Богданович.
— Ну да, я это понимаю. Согласитесь, однако, что цирк не совсем подходящее место для научного эксперимента.
— Смотря для какого. Для этого — вполне подходящее.
— Допустим, — соглашается главный режиссер. — Предположим даже, что нам удастся убедить дирекцию и начать подготовку к осуществлению этого эксперимента. Будут, следовательно, затрачены средства, и не малые. А Академия наук тоже решит вдруг ускорить проверку эксперимента Ильи Нестерова. Прекратит работы над чьим-нибудь другим исследованием или же изыщет дополнительные средства. Как тогда отнесется к этому ваш внук? Не махнет ли на нас рукой?
— Я достаточно хорошо знаю Илью и ручаюсь за него, — вставая с дивана, торжественно заверяет Михаил Богданович. — Он не позволит себе такого предательства. В крайнем случае, сможем вести свой эксперимент параллельно, и от этого только выиграем и мы, и научно-исследовательский институт.
— А в настоящий момент он, значит, окончательно решил осуществить это у нас?
— Да, Анатолий Георгиевич, — твердо заявляет Михаил Богданович, хотя у него и нет еще полной уверенности в этом: Илью тоже ведь можно будет окончательно уговорить лишь в том случае, если сообщить, что дирекция цирка согласна на осуществление его эксперимента.
— Ну хорошо, — протягивает руку Михаилу Богдановичу главный режиссер. — Будем тогда действовать сообща!
Давно уже за полночь, а директор цирка все еще не спит. Сейчас, когда рядом с ним нет ни главного режиссера, ни Ирины Михайловны с Михаилом Богдановичем, все кажется ему не таким уж радужным. Сказка, которую они так красочно нарисовали, представляется ему теперь почти безрассудством и уж во всяком случае делом невероятно хлопотливым, а может быть, и вовсе неосуществимым. Надо еще посчитать, какими будут затраты на осуществление этого замысла. Может ведь оказаться, что не хватит на него бюджета всего цирка.
Ну, а вообще-то очень заманчиво, конечно! И приятно, что идеей этой так все загорелись и видят в ней поистине сказочные возможности…
Директор долго еще ворочается с боку на бок, то улыбаясь зрелищу, которое не только его режиссеры, но и сам он легко себе представляет, то сокрушенно вздыхая при одной только мысли о завтрашнем разговоре об этом в Союзгосцирке.
Более же всего досадует он на себя за то, что так легкомысленно дал свое согласие Анатолию Георгиевичу и Ирине Михайловне. Он, правда, не сказал этого прямо, но по всему тому, что произнес, а главное, по тому, как блаженно улыбался (теперь ему кажется почему-то, что улыбался он — именно блаженно), они поняли, конечно, что он не только согласился со всеми фантастическими их проектами, но и поверил в их осуществимость.
Не спит в эту ночь и Ирина Михайловна, ибо ей вовсе не кажется, что директор цирка дал согласие на осуществление эксперимента Ильи. Напротив, он был, как ей теперь представляется, слишком осторожен и уж конечно никак не проникся тем энтузиазмом, которым были полны все остальные.
Более же всего радовались замыслу отца братья Маши. Их будто подменили. Потому-то так счастлива и Маша.
О Маше Ирина Михайловна всегда думает с особенной теплотой, радуясь ее успехам и не завидуя ничему. В Маше ей вообще нравится все, даже то, что почти все мужчины влюблены в нее. И она не кичится этим, не задирает головы, не мнит себя бог знает кем, как некоторые красивые актрисы.
Ирина Михайловна и сама красивая женщина. По собственному опыту она знает, как нелегко казаться равнодушной к поклонению. Потому-то умение Маши быть со всеми ровной, без малейшей тени какого-либо кокетства, просто поражает ее. Даже к Митрофану Холопову, которого Маша терпеть не может, относится она почти так же, как и к другим.
И снова тревога за Илью вызывает невольный вздох Ирины Михайловны. Осуществится ли его замысел?
Беспокоят ее в связи с этим какие-то не очень понятные ей и, видимо, скрываемые от нее отношения Ильи с отцом. Они, правда, разговаривают, как всегда, даже подшучивают друг над другом, но что-то все-таки существует между ними такое, чего не было раньше. Может быть, это потому, что Андрей не добивается повторения эксперимента Ильи на более мощной установке?