Литератор

Я тоже не склонен переоценивать влияние Запада на русские умы. Во всяком случае, «вызревание мудрости», о котором Вы пишете, едва ли связано с этим влиянием. Нельзя, однако, не отметить, что это вызревание идет медленным и мучительным путем. Читая Ваше письмо, я позавидовал Вашей молодости. Мне уже не под силу с такой остротой воспринимать новые впечатления. Приглашение в Париж лежит нетронутым уже довольно долго. Послать ли Вам первый том моего восьмитомного Собрания сочинений? Он дорог мне тем чувством беспечности, которое я уже давно потерял. Передайте сердечный привет всем Вашим близким. Очень жалею, что я едва ли когда-нибудь увижу их. Впрочем, кто знает!

Я только что вернулся из Ялты, где три недели (это для меня очень много) решительно ничего не делал. Теперь, после сдачи в набор второго издания моей книги «Вечерний день» и пятого тома собрания сочинений, собираюсь вернуться к сказочной повести «Верлиока». Думаю, что она прибавит кое-что новое к той фантастико-психологической прозе, которая понемногу занимает свое место в нашей литературе.

Извините, что отвечаю Вам с опозданием — так много работы, что до переписки, даже дорогой для меня, трудно дорваться. Я рад, что Вас радуют мои письма, — все-таки в какой-то мере они представляются мне эхом, которое, хотя и невнятно, доносится до Вас с родины, которую Вы не можете не любить. Слова Пушкина тут едва ли подходят, а Толстой бьет в самую точку. Непременно пришлите мне стихи Марины. Я разбираюсь в поэзии хуже, чем в прозе, но, может быть, смогу сказать о них несколько дельных слов. Я в свою новую повесть[183], которая пойдет в № 1 «Нового мира», вкатил стихи моей внучки, хотя она вовсе не поэтесса, а студентка 2 курса биологического факультета.

Меня очень интересует Ваша интерпретация «Пиковой дамы». Я считаю ее одним из самых загадочных произведений Пушкина. Читаю и не перестаю поражаться. Завидую Вам, встречающему много русистов. И вообще завидую Вашим поездкам, которые для меня уже, к сожалению, кончились. С моим отвратительным сном лучше не покидать домика в Переделкине, в лесу, который в этом году необычайно красив. После оттепели он замерз, и причудливые картины, смело нарисованные самой природой, открываются за каждым поворотом. Да, у Вас была очень интересная поездка, но я не могу согласиться с тем, что русские, вопреки своему уму, слишком индивидуалистичны. Самые талантливые из них как раз умеют шагать через собственную индивидуалистичность. Может быть, то, что Вы пишете, относится к русским, вынужденным быть индивидуалистичными, поскольку им больше ничего не остается. Мысль о международной конференции (на темы, связанные с русской литературой?) мне кажется значительной и интересной. В Париже в конце ноября прошел коллоквиум под коротким названием «Тынянов». От нас ездила Мариэтта Чудакова и говорит, что коллоквиум удался. А в мае мы устраиваем коллоквиум под таким же названием на родине Юрия Николаевича, в городе Резекне. Кстати, это близко от Вашего любимого Тарту.

Ваша интерпретация «Пиковой дамы» кажется мне очень остроумной, но многое угадано лишь приблизительно и обязано более воображению, чем доказательствам. Впрочем, это, вероятно, результат именно краткости. В частности, мне кажется, что Лиза не похожа на Гретхен. Да, в рассказе много намеренных загадок, но к ним, мне думается, надо искать простой ключ.

22.12.81

Ю. Глазову <1982>

Я давно прочел Ваши статьи, но ответить немедленно помешала болезнь. Статьи читаются с глубоким интересом. Хотя слишком острое сопоставление исторических периодов кажется мне неубедительным как у Бердяева, так и у Вас. Подобные сопоставления, с моей точки зрения, не продвигают вперед изучение Достоевского в историко-литературном значении. Многое ново и, даже больше, поражает своей новизной. Многое заставляет вновь вернуться к тысячу раз прочитанному Достоевскому для того, чтобы убедиться, в чем Вы правы, а в чем нет. Короче говоря, Ваши статьи настоятельно требуют спора, такого спора, который обострил отношения между Тыняновым и Шкловским в начале 30-х годов. Впрочем, я совсем забыл, что письма, отражающие этот спор, не опубликованы, и следовательно, мое замечание не имеет для Вас никакого значения. Жаль, что многие работы, на которые Вы ссылаетесь, незнакомы нашим литературоведам. Я к ним принадлежу. Мне изучение Достоевского и толкование его казалось непостижимо сложной задачей, на которую я не решался, боясь напрасно потерять время и не достигнуть даже призрачного результата. Одновременно с этим письмом я посылаю Вам свою новую книгу, в которой две или три страницы посвящены Достоевскому[184]. Едва ли они покажутся Вам значительными. В сравнении с той глубиной, в которую заглянули Вы, это — беглые профессиональные впечатления…

Комментарий:

Я никогда не видел Юрия Глазова и, до получения писем от него, не знал ничего о его существовании. Но интерес к нашей литературе и очень сочувственное отношение к деятельности Ю. Н. Тынянова послужили основой для нашей переписки. Перечитывая теперь эти письма, я думаю, что автор их все же плохо представляет нашу жизнь, нашу культуру и развитие нашей литературы. Так, например, вопрос: «Как удалось Вам оградить свое сердце от зла?» — теперь кажется мне наивным.

Можно ли научить писать?

Этим вопросом я занялся уже в зрелые годы, когда ко мне стали приносить свои произведения начинающие писатели. Я знал, что Флобер долго не позволял печататься Мопассану, так долго, что чуть ли не через десять лет Мопассан напечатал «Пышку», сразу поставившую его в ряд видных французских писателей. Но я не знал, каким образом Флоберу удавалось удерживать Мопассана от публикации его произведений. Как он учил его? Может быть, мне удалось бы найти ответ на этот вопрос лишь от самого Мопассана. Что делать с рукописью, написанной неопытной рукой человека, любящего литературу, но далекого от постижения тех особенностей, которые делают ее подлинным искусством?

Я был погружен в эти размышления, когда в 1967 году ко мне явился Владимир Савченко, бывший старший лейтенант, окончивший суворовское училище и впоследствии поступивший на факультет журналистики. Это удалось ему не без труда. Ко мне он принес свои первые рассказы. Я прочел их и попросил его снова приехать ко мне.

«Я не знаю, как мне научить Вас писать хорошую прозу. Я могу только сказать Вам о тех чертах, которые отличают Вас от начинающих авторов многих прочитанных мною произведений. У Вас редкий дар — Вы умеете видеть за фактами, которые кажутся незначительными, явление — то есть то, что свойственно не одному факту, а тысячам, подобных ему. Такое свойство увидеть общее за частным обещает многое, но способность выразить ее у Вас еще недостаточно развита. Для этого надо научиться прежде всего тому, что я назвал бы мелодией прозы. Как мне учить Вас писать, я не знаю. Продолжайте работать и привезите мне все, что Вы напишете за ближайшие полгода».

Я вчитался в рассказы, которые он мне оставил, и стал думать, что сказать, когда он придет ко мне. Я размышлял над вопросом: как научиться учить? Так учить, чтобы не погасить искру дарования, а, напротив, заставить ее разгореться. Я пытался найти в его еще неопытных писаниях только то, что, без всякого сомнения, принадлежало ему, и никому другому. И мои поиски увенчались успехом. Когда он снова пришел ко мне, я знал, что ему советовать, от чего предостерегать, чему надо учиться и что у него выходит само собой. При нем я прочитал вслух один его рассказ, сопровождая его замечаниями и стараясь, чтобы эти замечания не заставили его подражать моей собственной прозе. Он слушал, не записывая — у него была превосходная память.

Прежде всего я отметил то, что мне показалось бесспорными достоинствами: способность вводить читателя непосредственно в курс дела, т. е. начинать так, как начинал Пушкин: «Гости съезжались на дачу», и как, следуя ему, начал «Анну Каренину» (в одном из вариантов) Лев Толстой. Меня не смущало то, что пример относился к гениальным писателям — ведь Толстой как раз учился у Пушкина. Мне понравилось, что в первых рассказах не было ни малейшей надежды на успех, достигаемый подчас нелитературными средствами. И наконец я сказал, что ему удается поэзия прозы.

183

«Верлиока».

184

«Вечерний день», с. 490–492.