Конец цепи

Он вернулся на свое место с другого конца стола, подтащил к себе компьютер, нажал указательным пальцем на клавишу.

– Это, – сказал Франкен.

А потом неожиданно стало ужасно светло, словно кто-то зажег персональное солнце прямо над ними, и, подняв голову, Вильям обнаружил четыре видеопроектора, закрепленные на потолке над огромной люстрой над их головами. Сейчас они включились, повинуясь движению Франкена, и направили яркий свет на выцветшие обои всего в нескольких метрах под потолком, как раз туда, куда не проникало солнце и где до сих пор царила кромешная тьма. И теперь там появилась полоса из спроецированной информации, где данные непрерывным потоком перемещались от одной стены к другой.

Цифры.

Бесконечное множество цифр.

Они выстраивались в ряды и поднимались вверх, а их место занимали другие, появлявшиеся снизу, и, когда какой-то из рядов достигал верха стены, он смещался на одну колонку в сторону, в изображение следующего проектора, продолжал движение вверх и в сторону, пока не исчезал вообще. Параллельно с этим происходило нечто другое. Цифры меняли цвет, оказывались заключенными в рамку вместе с другими цифрами, приобретали ту или иную маркировку и перемещались на свое собственное поле в стороне от двигающихся вперед цифр вместе с другими, которые выбирались таким же образом. Красные цифры выстраивались в шеренги сами собой, медленно пополняясь, в то время как черные проносились мимо с сумасшедшей скоростью.

Вильям прекрасно представлял, что видит перед собой. Где-то в здании находились другие компьютеры, значительно более мощные, дорогие и эффективные, чем серебристый ноутбук Франкена, а его экран лишь демонстрировал, как они занимаются цифровой последовательностью, о которой рассказывал Франкен, ищут закономерности, и логику, и ключи и пытаются расшифровать послание, спрятанное кем-то среди леса из ничего не говорящих цифр.

Судя по количеству данных, ужасно большого леса.

– Насколько велик код, о котором мы говорим? – спросил Вильям.

– Это часть его.

– И откуда он пришел?

– Ты уже спрашивал об этом.

– Мне по-прежнему ужасно любопытно.

– Я сожалею.

Вильям вздохнул. Они пошли по абсурдному кругу снова. И это ему совершенно не нравилось.

– Если я помогу вам перевести то, что зашифровано там? Смогу ли я прочитать написанное мной, или мне придется застрелиться, если я что-то увижу?

Судя по брошенным на него взглядам, его юмор не оценили.

«Не гони лошадей, – казалось, говорили он. – Не гони лошадей, сначала сделай дело, а потом вернемся к твоему вопросу».

– И кто находится под угрозой? – спросил он.

– Мы не можем этого сказать.

– А вы можете сказать, от кого исходит угроза?

– Этого тебе знать не надо.

– А что, черт побери, я должен знать?

Сейчас в его голосе снова появились резкие нотки.

– Вы притащили меня сюда против воли. И требуете, чтобы я принял участие в работе, не рассказывая, в чем ее суть. Назовите мне хоть одну причину, почему я должен вам помогать. Одну. Пожалуйста.

– Просто у тебя нет выбора.

Вильям не хотел повышать голос. И ему это почти удалось. Сейчас он дышал носом, сжал зубы, стараясь держать себя в руках. А потом начал снова, спокойно, но со скрытой злобой за каждым словом.

– Большая разница, – сказал он. – Работа и работа.

Они не ответили.

– Вы можете заставить людей пахать на вас. Естественно, это в ваших силах. Кнутом принудить кого-то тащить воз, или крошить камень, или переместить все ваше чертово здание на пару метров влево. Если бить достаточно сильно, можно заставить кого угодно делать все что угодно. За исключением одного. Думать. Очень трудно добиться от меня каких-то успехов, если я не захочу. – Он понизил голос и подвел итог: – Поэтому у меня, конечно, есть выбор. Он есть всегда.

– Расскажи о своей попытке самоубийства, – предложила Франкен.

Просьба застала Вильяма врасплох. И была крайне неожиданной. И ужасно дерзкой.

– Тебе в общих чертах? – спросил он наконец.

– Расскажи почему, – попросил Франкен. Больше он ничего не сказал.

– Если я захочу пойти к психотерапевту, то заплачу за это, так что спасибо за предложение.

– Ты можешь выставить мне счет, если хочешь.

Разговор зашел в тупик. Вильям отвел взгляд и поднял руки, давая понять, что больше ничего не хочет добавить, повернулся к Коннорсу и призывно посмотрел ему в глаза.

– Ты не смог бы жить с тем, что тебе не удалось кого-то спасти, – сказал Франкен за его спиной.

Эти слова Вильям ощутил как удар по телу.

– Ты ничего не знаешь обо мне…

– Наоборот, – перебил его Франкен. – Я готов утверждать, что мы знаем о тебе больше, чем ты сам.

Он поднялся. Его нисколько не прельщала перспектива обсуждать мотивы и нежелание Сандберга, ему требовалось засадить его за работу, и каждая минута, проведенная в этой комнате, была минутой, потраченной впустую.

– Ты рос практически с паяльником в руке. В школе тебя считали вундеркиндом, ты был гением в математике и чудаком, который собирал маленькие электронные штучки еще до того, как твои товарищи научились читать. Ты ремонтировал друзьям радио в школе и имел три собственных патента, еще учась в гимназии. Некая фирма предлагала тебе стипендию на все время учебы в университете, ты мог бы благодаря своим талантам стать сколь угодно богатым. И тебе это известно.

Вильям пожал плечами. Вот как?

– Но ты предпочел остаться у военных.

– Мне хорошо платили.

Франкен покачал головой:

– Ты получал бы больше денег на гражданке, и тебе это отлично известно. Но продолжалась холодная война. Ты использовал свои знания на то, во что верил. Спасал людей. Именно этим ты занимался и поэтому оставался там, и, сколько бы ни думал, что тебя интересовали шифры, и техника, и закономерности, для тебя нет ничего более значимого, чем спасение других жизней.

Вильям отвел глаза, как бы рефлекторно пытаясь возражать, пусть и знал, что его собеседник прав.

Вильям любил решать проблемы, обожал всевозможные логические конструкции и математику, работа у военных давала ему возможность заниматься этим каждый день, и поэтому он остался у них. Но все обстояло, так как сказал Франкен. Большая зарплата просто служила подтверждением значимости его труда. Вильям расшифровывал сообщения об угрозах шведским интересам и отдельным личностям, и более чем однажды ему пришлось бегать по серым коридорам со срочными текстами о планах всевозможных акций и покушений. Это представлялось нонсенсом тридцать лет спустя, но тогда считалось обыденной ситуацией. И каждый раз, когда у кого-то менялся маршрут или чья-то речь отменялась, каждый раз, когда кто-то оказывался в другом месте вопреки прежним планам просто из-за того, что Вильям выполнил свою работу, он знал, почему продолжает заниматься ею.

Но даже если Франкен был прав по сути, это не играло никакой роли здесь. Вильям не собирался помогать какой-то организации, пока не узнает, с чем ее едят.

– Мне ужасно жаль, – произнес он тоном, говорившим об обратном. – Но я не понимаю, какое отношение моя дочь, моя семья или моя карьера имеют ко всему этому.

Франкен кивнул:

– Мы не в состоянии заставить тебя работать на нас, Сандберг. Если ты откажешься, мы почти ничего не сможем сделать на сей счет. Но… – он сделал паузу, пожал плечами, – ты не скажешь нет. Поскольку в противном случае поставишь под удар жизнь…

Он остановился, искал нужное слово какое-то мгновение. Но не находил.

Секунда тишины. Две.

А Вильям не мог отвести взгляд от лица Франкена. Впервые с начала встречи на нем проявилось беспокойство, едва уловимое, где-то на заднем плане почти непроницаемой маски. Оно с таким же успехом могло быть наигранным, хитрым ходом с целью сломить его упрямство, но, смотря на генерала, он не мог отделаться от ощущения, что тот на самом деле чего-то боится.

– И чью же тогда? – спросил Вильям.

Никакого ответа.