Страница 9 из 239
Не последнюю роль в восприятии и влиянии личности Сахарова играло его чисто человеческое обаяние, его милая, застенчивая улыбка, исходящее от него ощущение глубочайшей интеллигентности, не вызывающее никаких сомнений чувство, что с тобой говорит человек, глубоко продумавший свои мысли, в которых нет ничего суетного, конъюнктурного, какого-то скрытого смысла или целей. Это был необыкновенно мягкий, доброжелательный, уступчивый человек. Но стоило коснуться каких-то вопросов, связанных с его убеждениями, особенно относящихся к политическим или моральным проблемам, как приходилось убеждаться, что Андрей Дмитриевич — несгибаемый стержень, и ничто не способно его сломить, когда идет борьба за истину. Эти нравственные качества делали еще более убедительными его соображения и высказывания по сравнению с тем, как если бы они исходили от другого человека, не имевшего такого морального авторитета.
Как и все мы, советские люди, Андрей Дмитриевич прозревал и начинал видеть то, что происходило и происходит в нашей стране, не сразу, постепенно. Но у многих этот процесс затормаживался естественным, по-человечески понятным, не всегда осознанным желанием уберечь себя от ужасной, беспощадной правды или смягчить очень болезненный процесс расставания с иллюзиями. У Андрея Дмитриевича это произошло быстро, сразу же после смерти Сталина, когда оказалось невозможным, кто бы этого ни пожелал, продлить режим сталинского террора. Первые пять-шесть лет пребывания в институте были и для А. Д. Сахарова, и для других сотрудников годами полной поглощенности производственной работой, которая всем нам казалась в то время самым важным делом, не допускающим отвлечения на посторонние дела. Но после смерти Сталина ход событий заставлял серьезно всмотреться в то, что происходит в стране. Как и все наше общество, Андрей Дмитриевич проходил через последовательные этапы прозрения, но только быстрее и радикальнее. Этому способствовало ясное объективное мышление, выработанное в процессе профессиональных занятий. Андрей Дмитриевич называл это научным методом, понимая под ним, как это сказано в его «Размышлениях», глубокое изучение фактов и теорий, непредвзятое, бесстрастное, не боящееся неожиданных, но логически следующих выводов открытое обсуждение. Именно так обсуждал в разговорах с нами он и текущие политические события, и факты нашей истории. И в этих дискуссиях проходили апробацию и оттачивались политические взгляды. При оценке тех или иных событий чувствовалось, что Андрей Дмитриевич ориентируется также и на нравственные критерии. Это шло, по-видимому, от семьи, от врожденной интеллигентности. Ведь у нас, оценивая то или иное решение или мероприятие, говорят о его полезности, целесообразности, эффективности и очень редко о его нравственном аспекте. Андрей Дмитриевич избежал всеобщей деформации нашего мышления, проявившейся в пренебрежении к моральной стороне того или иного вопроса.
А нравственные проблемы возникали не только при обсуждении нашей истории, но и в нашей профессиональной деятельности. Никуда не деться от того факта, что мы занимались оружием массового уничтожения. Мы считали, что это необходимо. Таково было наше внутреннее убеждение. Но все-таки эта моральная ситуация не оставляла в покое Андрея Дмитриевича и некоторых из нас. Однажды он принес мне статью или, точнее, литературное сочинение известного физика Лео Сцилларда. Фигура этого ученого нас очень интересовала. Ведь именно он был из плеяды физиков-эмигрантов наиболее настойчив в том, чтобы правительство Соединенных Штатов развернуло работы по созданию атомной бомбы. А когда выяснилось, что у Германии в этом направлении ничего не сделано и опасения по этому поводу были напрасны, он первый поднял вопрос перед правительством об отказе от атомного оружия и протестовал против бомбардировки Хиросимы. Сочинение называлось «Голос дельфина» и принадлежало к жанру политической фантастики. Вот его сюжет: война между СССР и США, очень разрушительная война, завершилась победой СССР. Сциллард и другие физики арестованы и предстали перед судом как военные преступники, создавшие орудия массового уничтожения. Ни они сами, ни их адвокаты не в состоянии представить убедительную систему оправдания. Может быть, мы не уловили в этом сочинении скрытый подтекст, но если понимать его буквально, автор считает физиков, в том числе и себя, как бы военными преступниками. Насколько я помню, Андрей Дмитриевич расценил это сочинение как хороший литературный прием, обнажающий серьезную моральную проблему, которая и нас беспокоила.
Можно было надеяться, что после Хиросимы и Нагасаки новых жертв атомного оружия больше не будет. У человечества хватит благоразумия не пускать его в ход. На этом, собственно говоря, и основывалось моральное успокоение: это оружие делается не для войны, а чтобы войны не было. Но испытания этого оружия в атмосфере сопровождаются образованием радиоактивных осколков, которые в конце концов оседают на землю. Излучение этих осколков оказывает вредное воздействие на человека, вызывая онкологические заболевания и генетические повреждения, жертвы этих негативных последствий — и современники, и потомки. Их количество нетрудно подсчитать. Это порядка 10 человек на одну килотонну взрыва, связанного с делением вещества. Термоядерная часть мощности дает существенно меньшее количество онкологических и генетических повреждений. Но что невозможно сделать, так это указать, кто именно, когда, в каком поколении и от какого конкретно испытательного взрыва станет такой жертвой. Эта анонимность жертвы и виновника создает чувство отсутствия вины за будущие несчастья. Эта ситуация очень беспокоила Андрея Дмитриевича. Считая в то время еще необходимым совершенствование оружия, он боролся против тех испытаний, которые казались ему излишними. Драматическая борьба против одного из таких испытаний подробно описана в его «Воспоминаниях». Я же хочу здесь подчеркнуть, что она велась в обстановке непонимания со стороны большинства коллег и руководства, обусловленного теми особенностями восприятия этой проблемы, о которых говорилось выше. Отношение к этому вопросу целиком укладывалось в формулу «Мне бы ваши заботы». Как и во всяком большом коллективе, а наш коллектив к этому времени разросся, имелись носители различных точек зрения. Разумеется, не весь коллектив состоял из единомышленников Сахарова. Но существенно то, что он находил в нашей среде тех, которые разделяли его убеждения. Это замечание относится не только к вопросу о воздушных испытаниях. В действиях Андрея Дмитриевича в этом вопросе, несмотря на поражение на первых порах, проявилась настойчивость в достижении цели, которая представлялась ему его моральным долгом. Мне кажется, это был один из тех редких людей, которые не смущаются и не боятся того, что со стороны они будут выглядеть в позиции Дон-Кихота, борющегося с ветряными мельницами. Если моральная правота на его стороне, то это достаточно для того, чтобы надеяться на конечную победу, пусть не сейчас, но в будущем.
Так и получилось с проблемой испытаний в воздухе. Решение этого вопроса пришло в 1963 г. благодаря заключению договора о запрете ядерных взрывов в трех средах (воздух, вода и космос). Заключению этого договора содействовал Андрей Дмитриевич и гордился этим, считая его очень важным в двух аспектах: во-первых, прекращение вредоносных воздушных испытаний и, во-вторых, первый международный договор, тормозящий гонку ядерных вооружений. Переговоры о полном запрещении испытаний велись давно, но упирались в проблему контроля. А по существу ни одна из сторон не была готова к отказу от испытаний. В свое время американская сторона предлагала запретить испытания в воздухе, сохранив право производить их под землей. Это предложение не было принято, а потом о нем забыли. Мне показалось, что наступил благоприятный момент выдвинуть его вновь от имени Советского правительства. Я рассказал о своих соображениях Андрею Дмитриевичу и показал ему проект письма по этому вопросу на имя Н. С. Хрущева. Эта идея ему очень понравилась, письмо он одобрил, но сказал, что не стоит обходить в этом деле министра Е. П. Славского, тем более, что уверен в его поддержке. Он считал вопрос о запрещении воздушных испытаний настолько важным, что на следующий же день поехал к Славскому. Тот поддержал эту идею и сообщил о ней в Министерство иностранных дел. Спустя какое-то время он позвонил А. Д. Сахарову и сказал, что правительство это предложение приняло и по нему начались переговоры. Через несколько месяцев был заключен договор, который называют Московским.