Рассказы

Это была не жизнь, а мелкая, неразборчивая и жадная торговля собой на разовых и по сезонам.

Не было ни одной связи, о которой бы она вспомнила, как о чем-то светлом, чтобы у нее осталось уважение и благоговение к тому мужчине, с которым ей пришлось встретиться. Не было ни одного человека, была какая-то моральная слякоть.

И теперь, возвращаясь одна после позднего спектакля домой, в пустую комнату, она чаще и чаще чувствовала холодную пустоту, гнетущее одиночество.

О, это одиночество, когда немые стены молчат, давят, и нет ни одной родной души, которая бы тебя ждала! И подходя по двору к своей комнате, видеть пустые темные окна… Кто испытал это, тот знает, что это значит.

А там сорок лет… нет, сорок еще ничего, а вот сорок пять… когда появится почтенная полнота, и когда ты, как женщина, будешь уже никому не нужна, даже тем ничтожным людям, ухаживания которых теперь она отклоняет самым решительным образом.

И из всей ее жизни была только одна светлая точка, — это встреча с ним.

Теперь, когда она увидела его в таком положении, это поразило ее, и во всей силе вспыхнуло вновь возмущение против этой жестокой жизни, отметающей все хрупкое, не умеющее приспособляться.

Лиза Чернышева с волнением ждала того часа, когда он должен был прийти. Кто знает, может быть, эта нечаянная встреча соединит опять ту нить, которая порвалась пятнадцать лет тому назад. Для его родителей тоже экономическая основа жизни была на первом плане, и они ради денег пожертвовали человеком, потому что она не была богата.

Как деньги и богатство портят человека: он ставит их выше души, выше любви! А вот деньги-то их пропали, а она уцелела, и они переменились ролями.

Ее волновал вопрос, что теперь может быть между ними? Если она продолжает с нежностью вспоминать о их прошлом, значит ли это, что в ней еще живет то чувство к нему, какое было тогда? Или между ними начнется совершенно новое?

Или они встретятся совсем чужими людьми?

Но ведь ни он, ни она не могут вычеркнуть из памяти того, что было. И как они будут себя держать друг с другом — делать вид, что они не помнят о том прежнем, или мимоходом в разговоре вспомнят то невозвратно ушедшее время!

Она надела лучшее платье и долго массировала кожу под глазами, чтобы ему не бросились в глаза чуть заметные морщины, которых, конечно, не было пятнадцать лет назад.

Ей приятно было показать ему, что у нее много денег, но она ни одной минуты не заставит его почувствовать себя неловко. Для нее будет только величайшим моральным удовлетворением оказаться для него в его тяжелом положении волшебной феей. И, кроме того, приятно будет ей, которую его мать когда-то оттолкнула от своей семьи, явиться перед ней женщиной с именем, с деньгами, спасающей их от гибели и нищеты.

Ей безотчетно хотелось сделать так, чтобы ему все напоминало их далекую встречу. Она набросила на абажур яркую цветную материю, как они делали это в Париже, на шею надела старинный медальон, который был тогда на ней. А на столе стоял тот самый, его любимый ликер, который они пили тогда… И высокие рюмки на тонких ножках.

В семь часов он пришел.

Лиза вышла с забившимся сердцем в переднюю и с болью смотрела, как он красными, дрожащими от мороза руками без перчаток расстегивал пуговицы пальто. Пиджак на нем был, видимо, тщательно вычищенный, но совершенно залоснившийся. Лицо по-прежнему было кроткое, умное, с какою-то благородной тонкостью черт, освещенное легким облаком грусти и горькой иронией над своим положением.

— Сколько лет, боже мой, сколько лет мы не виделись, — сказал он, посмотрев на Лизу.

— Да, пятнадцать лет, — ответила она. Ей прежде всего очень хотелось спросить, сильно ли она постарела, но она в это время заметила при повороте его головы разорванную около ворота сорочку. Ей захотелось плакать. Хотелось припасть к нему и поцеловать эту прореху, как жестокую рану жестокой судьбы на теле непрочного человеческого счастья. С каким чувством умиления она своими руками зашила бы эту прореху!

Они вошли в ее спальню, где в уютном уголке был приготовлен стол с закусками, фруктами, ликером. Она нарочно устроила это в спальне, чтобы было интимнее и уютнее.

Гость остановился, потирая озябшие руки и оглядывая комнату.

— Как я отвык от приличной обстановки, от хорошей комнаты и… от человеческого отношения, — прибавил он тихо и грустно.

Она с волнением ждала, заметит ли он и узнает ли ее медальон? Обратит ли он внимание на то, что лампа завешена так же, как тогда?

Болховитинов, еще раз оглянул комнату, потом посмотрел на Лизу, как бы не решаясь что-то спросить, и вдруг увидел на ее шее знакомый медальон.

— Милые тени минувшего… — сказал он, горько усмехнувшись.

— Но они в настоящем… — заметила, покраснев, Лиза.

Они сели в темный уголок на диванчик у круглого столика.

Лиза положила на плюшевую скатерть стола свою круглую открытую руку. При ярком свете из-под абажура эта рука с особенно нежной и белой кожей с внутренней стороны сгиба была женственно красива, она знала это. И он знал и помнил эту руку: впервые их сближение началось с того, что он погладил ее руку, так же, как теперь, лежавшую на столе, когда они сидели в гостиной у него в доме, в стороне от всех.

Это было пятнадцать лет тому назад.

Но теперь — имеет ли он право погладить ее как свою близкую? Очевидно, да, раз рука лежит точно так же, как тогда.

Но он, помня о своем положении, как бы не хотел пользоваться правами минувшего, ему хотелось показать ей, что он представляет собой теперь.

— Да, милый друг, если вы позволите мне называть вас так, — сказал Болховитинов, — жизнь жестока. Вот перед вами сидит бывший богач, беззаботный человек, который в жизни не знал ни работы, ни нужды. Теперь этот человек нищий.

Но те мысли, которые жили во мне тогда, часто поддерживают меня и теперь. Та нетленная сущность, которая живет в каждом человеке, роднит меня со всеми гениями и помогает иногда мысленно подняться высоко, высоко над жизнью и сверху видеть эту людскую жизнь.

И когда я оттуда вижу свое бедное тело, облаченное в рваное, холодное пальто, я с примиренной грустью смотрю на себя и думаю о том, что это неудобство терпит очень ничтожная часть моего существа, что другая часть подчинена более широким, прочным и неизменным законам, чем законы какого-то государства, находящегося там, внизу.

И это очень помогает в моей теперешней жизни.

— Расскажите же, ради бога, как вы теперь живете, — сказала Лиза.

Он рассказал о том, что у них отняли все дома, драгоценности, что он с начала революции безработный и его никуда не берут. У него на руках больная мать и сестра, которая кормит их тем, что ходит по домам шить и стирать, а он надеется торговать папиросами на улице.

— О, как это ужасно, — сказала Лиза.

— Уцелевшие драгоценности все уже проданы, а шубы заложены в ломбарде и того и гляди пропадут из-за неуплаты процентов.

Лиза сидела и слушала эту горькую повесть, от которой у нее слезы навертывались на глаза.

— Ну, а знакомые? Ведь сколько у вас людей пило и ело когда-то… Что же они?

— Теперь у нас нет знакомых. Они были только тогда, когда мы были богаты. Сначала сочувствовали, по мелочам помогали. А потом это очень скоро прекратилось, и когда мне в двух-трех домах прислуга, правда, видимо, стараясь не обидеть меня, очень вежливо и мягко сказала, что хозяев нет дома, я понял, что они хотят забыть о нашем существовании.

— Какая гадость! — сказала с возмущением Лиза, не удержав слез.

— Я сейчас возмущалась, думая о большевиках, которые причинили вам столько горя. Но ведь для большевиков вы только неизвестная величина, единица, попавшая в этот шторм среди многих других единиц. А ведь эти господа когда-то пользовались вашим гостеприимством, пили и ели у вас. Вот кто подл и низок.

И она невольно подумала: «Вот оттого они и уничтожены как класс, а из-за них и мы. Они настолько эгоистичны, настолько в них нет инстинкта общественной солидарности, что их поражение предрешено было этой собственнической заботой только о своей жизни и ее благополучии. А что касается своих собратьев по классу, то пусть каждый из них выкарабкивается, как хочет. Какие низкие души! И как, в сущности, история справедлива, что разбила и уничтожила этот жадный, эгоистический и бесчеловечный класс».