Рассказы

Софья Николаевна все это чутко замечала, краснела, но ей неловко было сказать об этом своему другу, так как это, вероятно, очень больно напомнило бы ей о ее положении.

Но, чем больше она молчала, тем больше ей становилось досадно, что Ирина в этом своем ватном пальто и в платке так свободно и непринужденно иногда обращается к ней, что ее, вероятно, принимают за родную сестру. А она так одета…

И ей начало казаться, что Ирина очень легкомысленна, что она не может посмотреть на себя со стороны и чувствует себя так, как будто она осталась тем, чем была, и не думает о том, что в действительности она давно уже перестала быть тем, чем была.

Когда пришли домой, Софья Николаевна почувствовала себя виноватой за гадкие, против воли вылезавшие мысли и, горячо поцеловав подругу, сказала:

— Ну, вот, поздравляю тебя с крещением.

На вечеринку ожидалось много гостей, хотя Семен Никитич не хотел праздновать дня своего рождения, так как вообще не признавал этого. Но Софья Николаевна настояла, сказав, что просто ей хочется видеть у себя людей.

Самое главное было то, что должен был прийти тот мужчина. Поэтому она особенно тщательно завилась у парикмахера и сделала маникюр.

А потом выяснилось, что Ирина не знает даже, как приготовить простой салат. Пришлось, подвязавши фартучек, самой пойти в кухню и начать стряпать. Она упустила из виду возможность этого и спохватилась слишком поздно. Через два часа могли прийти гости, а ей нужно было все успеть приготовить и одеться.

И вот, когда она с вилкой в одной руке, с ножом в другой, торопясь и раздражаясь, готовила все, Ирина сначала подшучивала над своей беспомощностью, а потом притихла и почувствовала себя виноватой, так как Софья Николаевна даже не могла себя пересилить, чтобы свести всю эту неудачу на шутку и, звонко поцеловав подругу, сказать, что все это пустяки.

Потом стала одеваться. И, как всегда бывает, когда спешишь, никак не могла поймать сзади петли лифчика и застегнуть пуговицы. Будь здесь Маша, она просто позвала бы ее. Но звать Ирину, когда она только что была сейчас с ней недостаточно деликатна и чувствовала себя виноватой перед ней, было невозможно. Значит, приходилось, прикусив от напряжения губы, выворачивать за спину руки и изображать из себя какую-то обезьяну.

От спешки и ожидания, что вот-вот сейчас кто-нибудь из гостей может прийти, у нее разгорелись щеки и стали некрасиво-красными, как кирпич.

В самом деле, что может быть хуже, когда гости придут, а хозяйка еще не готова и должна в щель двери извиняться и делать сладкое лицо? А тут под руки попадается как раз не то, что нужно, а того, что нужно, никак не найдешь.

Но все кончилось сравнительно благополучно. Она успела одеться. Только щеки оставались багрово-красными, точно она парилась в бане. И сколько она их ни мазала кольдкремом и ни пудрила, они оставались такие же красные, даже еще хуже.

Пришедшие гости, улыбки, вопросы, шутки и громкие голоса в столовой разогнали неприятное настроение. А оставшееся внутреннее недовольство собой было даже кстати, так как она очень естественно и без всякой неловкости обращалась к Ирине, говоря:

— Ариша, принесите вазочек. — Или: — Ариша, дайте чайницу.

Присутствие гостей избавляло ее от необходимости сейчас же, когда у нее еще плохое настроение, сглаживать перед Ириной происшедшую шероховатость во время приготовления закусок.

За столом было обычное оживление, обычные шутки, вроде тех, что хозяйка что-то далеко села от хозяина, ему наблюдать неудобно.

На что Софья Николаевна, смеясь, отвечала:

— Ну, мы уже предоставляем друг другу полную свободу.

Она сидела рядом с тем мужчиной, про которого рассказывала Ирине. Раскрасневшись, с розой в волосах, выбившейся из прически и спустившейся к плечу, она наливала своему кавалеру вино и требовала от гостей, чтобы они пили.

Ее нога под столом чувствовала его ногу. Но она делала вид, что не замечает этого, и обращалась в это время в другую сторону, к кому-нибудь из гостей, или протягивала руку, чтобы достать далеко стоящую закуску, и от этого сильнее прикасалась своей ногой к ноге соседа.

Ей только было неприятно, что Ирина, подавая на стол, как-то особенно внимательно останавливала на ней свой взгляд, очевидно, понимая смысл каждого ее движения, чего не замечали остальные, занятые своими разговорами. Неприятно было потому, что после истории с закусками уже не было обычной открытости перед Ириной.

А Ирина, сидя в кухне и прислушиваясь к доносившемуся из столовой, чувствовала всю нелепость и курьезность положения: она не может сейчас пойти и сесть за стол, как все. Она должна сидеть в кухне и ждать, когда ее позовут. И при этом даже испытывать какое-то напряжение от постоянного ожидания, что ее позовут, а она не услышит. В особенности, если позовет хозяин, которого она безотчетно боится и сжимается при нем, хотя он всегда вежлив.

Один раз ей показалось, что кто-то звонит на парадном. Она встала и пошла, предварительно взглянув в столовую. Там уже кончили ужин и сидели на диванах в табачном дыму, слышался оживленный, веселый говор. Ирина пошла по темному коридорчику и почти лицом к лицу столкнулась с Софьей, которая стояла с тем мужчиной. Он стоял очень близко к ней и, притягивая еще ближе ее к себе за руку, что-то говорил шепотом.

Софья испуганно отстранилась от него, и они, точно вспугнутые, молча пошли в столовую.

Ирину обидело это движение ее подруги, точно Софья во время этой интимной сцены наткнулась на постороннюю. Но сейчас же она вспомнила, что Софья перед этим мужчиной должна была сделать такое движение, так как Ирина для него только прислуга.

Софья Николаевна проснулась на другой день поздно, и у нее было безотчетно-неприятное чувство, как будто у нее была какая-то повинность что-то сделать сейчас.

Она поняла: это — повинность вести душевные разговоры с Ириной после ухода гостей. Это хорошо один раз, другой. Но каждый день — это уже тяжело. Хочется просто пожить без всяких разговоров. Будь это не Ирина, подруга сердца, а посторонняя женщина, тогда это просто было бы: захотелось — поговорила, не захотелось — не поговорила. А тут нужно заботиться о том, чтобы Ирина ни на минуту не чувствовала себя чужой. И это особенно тяжело. А вчера у нее даже прорвалась досада против Ирины. Это вышло нехорошо вдвойне.

Софья Николаевна приподнялась с постели и заглянула в столовую. Там стоял неубранный со вчерашнего вечера стол. Ей стало досадно. Неужели она никогда не сможет достигнуть покоя и приличной жизни? Когда была Маша, ей не приходилось хоть убирать самой.

В первый день, когда у нее с Ириной было много невысказанного друг другу, когда было приятно показывать свои парижские вещи, уборка была удовольствием. Но если так повторять каждый день, когда уже все рассказано, — это тяжело.

Софья Николаевна оделась и, наскоро выпив чашку кофе, зашла в кухню и сказала Ирине:

— Голубка, мне сегодня надо спешить к портнихе, убери, деточка, без меня сама.

Эту фразу она сказала особенно нежно, потому что фраза была не длинная, и, кроме того, она уже стояла на пороге выходной двери.

Ирина заметила в себе странную вещь: в первое время ее тяготило присутствие в доме хозяина, при котором она должна была изображать из себя прислугу, сидеть в кухне и испытывать перед ним какое-то неопределенное стеснение и связанность.

И, когда он уходил, она чувствовала вдруг освобождение и радость. Она уже могла свободно жить праздником встречи с своим другом, Софьей. Но чем дальше, тем больше у Софьи проходило это настроение праздника, и она принимала свой обычный, повседневный вид.

Конечно, Ирина не могла требовать от Софьи постоянной повышенности настроения. Все это вполне естественно. Но так как она была в подчиненном состоянии, то она боялась каждого проявления будничности или раздражения у Софьи, хотя бы направленного и не на нее.

Так бывает, когда приезжает какой-нибудь гость, его встречают с радостными удивленными восклицаниями: «Посмотрите-ка, кто к нам приехал!» И не знают, куда посадить, чем угостить. И расспрашивают обо всем наперебой. А там пройдет дня три, неделя, все еще вежливы, внимательны, но уже стараются куда-нибудь ускользнуть, у всех находятся какие-то неотложные дела, они и рады бы посидеть около гостя, занять его, но все некогда.