Рассказы

Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.

Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.

— Хочешь умывайся, хочешь разговляйся, — сказал Сенька.

— Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.

И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.

— Квиток-то дашь? — спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.

— Какой же тебе квиток, — говорил лавочник, — я вот тут тебя запишу.

Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.

— Не спутались бы, — говорил мужичок, — по разным карманам бы разложил.

— На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? — отвечал лавочник, — жирно будет, облопаетесь.

А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.

— Да ведь бумажки-то ты с нас брал? — закричали все в один голос.

— Брал, — ответил лавочник.

— Крючки-то свои ставил?

— Ставил.

— Ага, ставил? Так где ж они?

— Кто?

— Да бумажки-то эти с крючками?

— Он, должно, не в тот карман их клал…

— Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.

И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.

— Вывернулся, черт…

— Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?

— Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! — кричал уже лавочник. — Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.

— Товар надо осмотреть, — сказал кто-то.

— Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.

Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило три свиньи».

— Что-то они не в ту закуту попали, — сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.

Ближние к дьячку нагнули головы к книге.

— Ты бы поаккуратней писал-то, — сказал кузнец малому, — тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!

— Это я спутался, их вон куда надо… — сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.

— Ты, должно быть, не той рукой писал… — сказал Сенька.

— Поаккуратней надо, — сказал член комиссии, — а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.

— Правильно, что ли? — спрашивали задние.

— Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.

— Это я тут ошибся да пальцем растер, — сказал малый недовольно.

— Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.

Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:

— С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.

Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:

— Нету кирпича. На школу пошел.

— Да ведь школы-то нету?

— Школы нету потому, что курсы решили строить.

— Да ведь курсы-то не построили?

— А, черт, пристал… У Николая спрашивай.

Проситель шел к Николаю.

— Кирпич из разломанной кухни брал? — спрашивал Николай.

— Брал…

— Ну, так какого же черта лезешь!

И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой — доброй души Степана, с третьей — от односторонне направленного номерного дара лавочника.

— Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься, — говорили про Степана.

— Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!

— Кто же это вам удружил таких? — спрашивал кто-нибудь из мужиков.

— Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…

Технические слова

На собрании фабрично-заводского комитета выступил заведующий культотделом и сказал:

— Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от носится к старшим мастерам: они начнут что-нибудь объяснять, рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать. Получается не объяснение, а сплошная матерщина.

Все молчали. Только старший мастер недовольно проговорил:

— А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел, так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова не услышит. А как полыхнешь его, — сразу как живой водой сбрызнут.

— Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое-нибудь безобидное слово и употребляйте его при необходимости. Положим так: «Ах ты, елки-палки!..»

Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа, который тоже посмотрел на него.

— Детская забава…

— Да, уж не знают, что и выдумать.

— Трудно будет, не углядишь за собой, — сказал рабочий с серебряной цепочкой на жилетке. — Ведь они выскакивают не замечаешь как.

— Товарища попросите следить.

— Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ-то этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.

— Да, это верно, что не замечаешь. Я как-то в театре с товарищем был, сказал другой рабочий. — Ну разговорились в буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал-то слова два; гляжу, барышни как брызнут чего-то. То теснота была, дыхнуть нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо. Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: «Ты, — говорит, — подержался б маленько». «А что?» — спрашиваю. — «Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь».

— А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда будешь оглядываться, — сказал заведующий культотделом.

— Правильно. Память очистит.

— На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с матерщины никак не слезем.

— Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!

— Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы напоминало.

— Это тогда всю Москву завесить ими придется, — проворчал старый мастер.

— А что — на фабрике только нельзя или вообще?.. — спросили сзади.

Заведующий культотделом замялся…

— За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.

— Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит, опрометью кидайся на трамвай — и за город. Отвел там душу и тем же порядком обратно.

— Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто-нибудь не услышал, — сказал насмешливый голос. — Уж как начнут выдумывать, так с души воротит.

— Итак, товарищи, принято?

— Попробовать можно…

— Клади со служащих по рублю, с рабочих — по полтиннику.

— Что ты, ошалел, что ли! — закричали все в один голос, и даже сам заведующий культотделом, — это всех твоих кишок не хватит.