Очарованная душа

Никаких спорных положений, никаких теорий в книге не ищите. Примите ее как повесть о духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в согласии с совестью, жизни, богатой радостями и печалями, не свободной от противоречий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо она недоступна, а к внутренней гармонии, которая и есть для нас высшая Истина.

Р.Р.

Август, 1922 год

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Она сидела у окна, спиной к свету, и лучи заходящего солнца падали на ее плечи, на сильную шею. Она только что пришла. Впервые за много месяцев Аннета весь день пробыла на воздухе, бродила, упивалась вешним солнцем. Солнце, не разбавленное тенью безлистых деревьев, пьянило, как вино, и согревало воздух, еще прохладный, хоть зима и была на исходе. В голове шумело, сердце колотилось, и свет потоком заливал глаза. Багрец и золото под сомкнутыми веками. Золото и багрец во всем теле. Она притихла, замерла в кресле – на миг впала в забытье.

В чаще леса – пруд; на нем блик солнца, будто глаз. Кольцом стоят деревья, в мох укутаны стволы. Захотелось окунуться. Она разделась. Ледяная рука воды тронула ее ноги, колени. Приятное оцепенение. Вот она в багряно-золотом пруду разглядывает свое тело… Смутное, неуловимое чувство стыда, словно кто-то увидел ее, подстерег. Скорее спрятаться, – и она заходит в воду все глубже, до самого подбородка. Вода змеится вокруг; это словно живые тиски; мясистые лианы обвивают ноги. Аннета пробует выпутаться и вязнет в тине. На поверхности дремлет солнечный блик.

Она раздраженно отталкивается пятками от дна и выплывает. Вода побурела, потускнела, помутнела. А на ее блестящей чешуе по-прежнему солнце… Аннета цепляется за лапу ивы, склонившейся над прудом, – только бы выбраться из вязкой грязи. Мохнатая ветвь крылом прикрывает нагие плечи, бедра. Смеркается, и ветерок холодит шею…

Она приходит в себя. Всего лишь несколько секунд назад она впала в забытье. Солнце прячется за холмы Сен-Клу. Прохладно по-вечернему.

Аннета совсем очнулась, вскочила, ее чуточку знобит, и она досадливо хмурит брови: рассержена, что позволила себе забыться; и вот она усаживается перед горящим камином у себя в комнате. Уютно горит огонь, который развели, чтобы полюбоваться им, рассеять тоску, а не ради тепла; стояла ранняя весна, и в комнату вливался мягкий воздух, а вместе с ним – певучая и сонная болтовня птиц, вернувшихся из далеких стран. Аннета размышляет. Но сейчас ее глаза открыты. Она вступила в свой привычный мир. Она в своем собственном доме. Она – Аннета Ривьер. Она склонилась к огню, бросающему алые отсветы на ее молодое лицо, поглаживает ногой черную кошку, греющую грудку у золотистых головней, и снова оживает ее печаль, от которой она ненадолго отрешилась; она вспоминает черты (исчезнувшие было из ее сердца) того, кого она потеряла. Она в глубоком трауре; скорбные морщинки еще видны на лбу, в уголках губ, и веки чуть припухли от недавних слез, но когда эта сильная, свежая девушка, налитая соками жизни, как сама обновленная природа, не красавица, зато хорошо сложенная, с густой копной белокурых волос и золотистым загаром на шее, девушка, в каждом взгляде, в лице которой – прелесть юности, пытается накинуть на глаза, посмевшие отвлечься, и на округлые плечи развеявшееся покрывало скорби, она напоминает молоденькую вдовушку, увидевшую, что от нее убегает тень любимого.

Аннета и правда в сердце своем была вдовой, но тот, чью тень пытались удержать ее руки, был ее отцом.

Она потеряла его полгода назад. Поздней осенью Рауля Ривьера, человека нестарого (ему не было и пятидесяти), в два дня унес приступ уремии.

Он уже несколько лет возился со здоровьем, которое прежде не берег, однако не ждал, что так внезапно сойдет со сцены. Ривьер, парижский архитектор, бывший питомец Римской академии художеств, красавец мужчина, хитрый и обуреваемый страстями, на редкость могучими, пользовавшийся успехом в салонах, захваленный в деловых кругах, всю жизнь загребал заказы, почести и всяческие блага, не подавая вида, что их домогается. Лицо типичного парижанина, примелькавшееся на фотографиях, прейскурантах и карикатурах, широкий выпуклый лоб, голова, чуть наклоненная вперед, как у быка, готового забодать, глаза круглые, навыкате, дерзкий взгляд, пышные светлые волосы, подстриженные бобриком, усы над смеющимся чувственным ртом; во всем облике – ум, дерзость, обаяние и бесстыдство. Его знал весь Париж-Париж искусства и наслаждений. И не знал никто. Он был человеком двуликим, прекрасно применялся к обществу, извлекал из него выгоду, но свою личную жизнь от всех утаивал. Он был человеком ненасытных страстей, всесильных пороков, которые сам в себе взращивал, стараясь, однако, не обнаруживать ничего такого, что отпугнуло бы заказчиков, – пускал в храм своей души (fas ас nefas) лишь избранных, не считался ее светскими вкусами и моралью, сообразуя, однако, с ними образ своей жизни и официальное положение. Никто его не знал – ни друзья, ни враги… Враги? Да их у него и не было. Завистники – пожалуй, но он сметал их с пути; впрочем, они не таили зла на него: он опрокидывал их, а потом с таким искусством льстил им, что они улыбались ему и чуть что не извинялись, как те робкие людишки, которые улыбаются вам, когда вы наступаете им на ногу. Его ловкость и хитрость одерживали верх – они помогали ему сохранить хорошие отношения и с конкурентами, которых он вытеснял, и с женщинами, которых бросал.

Не так удачлив был он в семейной жизни. Жена оказалась до того бестактна, что страдала от его неверности, – он считал, что за четверть века супружеской жизни пора было бы ей привыкнуть, а она все не смирялась.

Г-жа Ривьер, замкнутая, правдивая, держалась чуть надменно, и это было в стиле ее красоты – красоты лионки; чувства ее были сильны, но не бурны, и не ей было удержать его; к тому же ей недоставало счастливого таланта – такого удобного – закрывать глаза на то, чему ты не в силах помешать.

Чувство собственного достоинства не позволяло ей жаловаться, однако она не скрывала, что все знает, что мучается. Он был мягкосердечен (во всяком случае, таким он себя считал), и ему не хотелось думать обо всем этом, но его раздражало, что она не преодолевает своего эгоизма. Годами жили они, как чужие, но по молчаливому согласию скрывали это от окружающих, и даже их дочь, Аннета, никогда не отдавала себе отчета в отношениях родителей. Она и не старалась вникать в их разногласия, это было ей неприятно. В юности у людей много своих забот. Им не до чужих дел…

Рауль Ривьер привлек дочь на свою сторону – в этом проявилась вся его изворотливость. Разумеется, он ничего для этого не предпринимал – победило искусство. Ни слова упрека, ни намека на не правоту г-жи Ривьер. Он вел себя по-рыцарски: пусть дочь сама разбирается. Она так и сделала: ведь на нее тоже действовало обаяние отца. И как не обвинять ту, которая, став его женой, по неразумию сама испортила себе жизнь! В неравной борьбе бедная г-жа Ривьер была обречена заранее. Она сама себе нанесла поражение: умерла первая. Рауль стал единственным владетелем поместья и сердца дочери. Пять последних лет Аннета жила под нравственным влиянием обожаемого отца, который баловал ее и, не помышляя о том, что творит, расточал ей все свое обаяние. Он был так щедр оттого, что ему не на кого было тратиться: два года он почти не выходил из дому – удерживали предвестники болезни, которой суждено было его унести.

Итак, ничто не нарушало той душевной близости, которая соединяла отца и дочь и заполняла сердце Аннеты, ее дремлющее сердце. Ей шел двадцать четвертый год, но сердце ее, казалось, было моложе: оно не спешило. А может быть, как все те, перед кем раскинулось долгое будущее, она, чувствуя, что в ней бурлят еще скрытые силы жизни, копила их и пока не придавала им значения.

Она была похожа и на отца и на мать: от него унаследовала черты лица и обольстительную улыбку, которая у него обещала больше, чем он думал дать, а у нее, такой чистой, обещала гораздо больше, чем она хотела; от матери – внешнее спокойствие, уравновешенность, строгую нравственность, несмотря на вольнодумие. Особую прелесть придавали ей обаяние отца и сдержанность матери. Нельзя было понять, какой же характер в ней преобладает. Ее истинная натура еще была загадкой и для других и для нее самой. Никто не догадывался о ее сокровенном внутреннем мире. То была Ева, дремлющая в саду. В ее душе теснились какие-то желания, неясные ей самой. Ничто их не пробуждало, потому что не было толчка. Казалось, стоит ей протянуть руку, и она сорвет их. Но она и не пыталась, усыпленная их ласковым рокотом. Пожалуй, и не хотела пытаться… Кто знает, до каких пределов доходит самообман? Стараешься не обнаруживать в себе то, что тревожит… Она предпочитала не ведать о море своей души. У Аннеты, которую все знали, Аннеты, которая знала себя, премилой девушки, очень уравновешенной, рассудительной, аккуратной, сдержанной, с сильной волей, со своим собственным суждением обо всем, не было случая проявить свой характер, пойти наперекор правилам, установленным светом или семьей.