Страница 3 из 17
Борей
Шел стальной осенний дождь, холодный и необычайно монотонный. Он был на одной ноте, отраженный железной крышей возле самого окна, и крыша холодно кипела, а водосточная труба внизу рокотала и по временам захлебывалась. Покопаться в саду, ради чего Московитин уехал на дачу, не удалось. Земля раскисла, и даже синички, прилетавшие обычно на балкон, где Московитин кормил их, притаились, видимо, подавленные ненастьем. Два года назад Московитин решил расстаться с клиникой, в которой проработал тридцать пять лет, оставив за собой только два дня в неделю, и тогда осматривал больных или делал операции. Одиночество на даче не походило на одиночество старости: он знал деревья вокруг, знал их в расцвете и в увяданье, знал широкие весенние закаты, когда три четверти неба сиреневые, а четверть — цвета терракоты, и по земле ползет розовое, но еще не греющее тепло; знал и осеннюю непогоду, всегда однако, располагавшую к действию: к чтению книг или к продолжению работы над рукописью "Записки хирурга", где он хотел обобщить опыт своей жизни, наподобие "Записок врача" Вересаева. Дача была вблизи железной дороги, нередко приезжала дочь Юля, если она освобождалась пораньше в институте, привозила продукты, и больше всего они оба любили, присев перед печкой на корточки, печь на прозрачных, словно из красного хрусталя, углях картошку. Дочь после неудачных родов долго болела, и Московитин, обняв ее за худенькое плечо, говорил ей о посторонних вещах, отвлекая от грустных мыслей. Утром дочь уезжала, а он оставался еще на день-другой один, сурово познавший за время войны все, что положено узнать хирургу в полевом госпитале. Ветер шумел в оголенных деревьях, поезда проходили с потемневшими от дождя вагонами и наискось захлестанными окнами: видимо, дождь шел уже и над Киевом, а может быть, даже к самому Крыму подобралась осень. Утром Московитин, радуясь неослабевшей крепости своих рук, наколол дрова, растопил печку, скромно позавтракал привезенной накануне дочерью холодной курицей и сел к столу; очередная глава рукописи была одной из самых ответственных: "Работа хирурга в полевых условиях". На войне Московитин в редкую свободную минуту вел дневник, и теперь работе помогали эти давние записи с пометками "Август. Кудиново" или "Октябрь. Какуровка", хотя даже нельзя было представить себе, как выглядели эти Кудиново или Какуровка, вероятнее всего походили одно на другую пепелищами и почерневшими деревьями возле этих пепелищ. Он писал, а ветер швырял в окно дождь, и стекло окна словно плыло, и голое дерево за ним тоже плыло, как мачта. Некоторое время Московитин работал под шум дождя и осторожный треск поленьев в печке. Затем он вдруг отложил перо и прислушался. Кто-то несмело поскребывал по входной двери. Московитин навинтил на чернильницу крышку, чтобы в чернила не шлепнулась какая-нибудь ошалевшая, ожившая от тепла муха, и пошел открыть дверь. На крыльце стоял насквозь промокший мальчик со щенком за бортом пальто. — Не скули, — говорил он ему с суровой нежностью. — Нечего скулить. — Ну и промок же ты, братец, — сказал Московитин сочувственно. — Что это у тебя приключилось? Заходика со своим псом… у меня топится печка, быстро обсохнешь. — Мама вас знает, а вы ее не помните, наверно, а вы ее лечили, — сказал мальчик. — Мария Ивановна Найденова, помните? Он внес щенка в комнату, положил его на пол возле печки и стал стягивать с себя насквозь мокрое, тяжелое от дождя пальтишко. — Видишь ли, брат, — сказал Московитин осторожно, выяснив, что мальчик принес лечить щенка. — Я умею лечить только людей, а собак я лечить не умею. — А он все понимает… только маленький еще, а все понимает, — заторопился мальчик, уверенный в человеческих качествах своей собаки. Московитин наклонился все же и пощупал горячий нос щенка. — Наверно, у него чумка, — предположил он, — нечто вроде детской кори… сейчас, сколько я знаю, ее лечат сывороткой, но сыворотки у меня нет, так что могу только посоветовать держать его в тепле, а то схватит воспаление легких, тогда пропала твоя собака. Ну, и серы еще следует добавлять в пищу, она у меня в аптечке есть, — вспомнил он все же старинный метод лечения. — Тебя как зовут? — Костик. — Значит, мы с тобой тезки. А меня зовут Константин Алексеевич. Так что, такие дела, Костик… единственно, что могу насчет твоего пса посоветовать. Он поискал в стенной аптечке коробочку с серой и отсыпал в бумажку. — Я сразу подумал, что вы Лешего вылечите, — сказал мальчик повеселев. — В будущем году я в школу пойду, а ему дом сторожить. Он сейчас все понимает, хотя еще маленький. — Что же ты так неуважительно назвал его? — Мама так называет его. Но Лешему было все равно, как его называют: сейчас он пригрелся у печки, и, видимо, тепло от нее было ему полезно, потому что он сразу заснул. — Съедим-ка по бутерброду, пока твое пальтишко просохнет, — предложил Московитин. Он достал колбасу, тоже привезенную накануне дочерью, и стал нарезать хлеб. — Не стоит, — сказал мальчик неуверенно, покосившись на колбасу, — я уже ел. Видимо, ему было неловко, придя по делу, попутно воспользоваться гостеприимством хозяина. — Ничего… бутерброд с колбасой не повредит. Потом они ели, и Московитин, как бы между прочим, согрел чайник и налил мальчику и себе по чашке чаю. — Вы маму не помните, а она вас помнит, — сказал мальчик. — Она на чулочной фабрике работает. — Наверно, и я помню, — отозвался Московитин. — Она такая невысокая. — Ну, как же, как же… помню ее, такую невысокую. — Вот видите, — сказал мальчик довольно, — я говорил, что вы ее помните. А теперь я пойду, мне еще надо в палатку за хлебом сходить, скоро привезут свежий. Он надел свое слегка дымящееся пальто, застегнул его на нижние пуговицы и осторожно засунул за борт заснувшего щенка.
— Мама про вас сказала — это хороший врач, он меня вылечил. Видимо, Костик Найденов был уверен, что опытная докторская рука Московитина вылечит и его Лешего. — Как же это все-таки получается, — задумался Московитин, — мать уходит на фабрику, а ты целый день один? — Раньше, когда я маленький был, тетя Саша приходила… а теперь я большой. Спасибо, Константин Алексеевич… а нам без Лешего нельзя, в будущем году я в школу пойду, а ему дом сторожить, — и минуту спустя сквозь плывущее окно Московитин увидел, как Костик с щенком за пазухой зашагал под дождем. Но он не только нес щенка, а еще и говорил ему что-то по дороге, говорил, наклоняясь к оттопыренному борту своего пальто, может быть обнадеживал, что раз за дело взялся такой опытный врач, как Московитин, можно ни о чем не беспокоиться. В первые месяцы войны, в дни отступления, Московитин, сидя как-то рядом с шофером в кабине грузовика, увидел, как по кровавой от заходящего солнца степи шагал куда-то с непокрытой головой, вздыбленные волосики которой были тоже розовыми на закате, пяти- или шестилетний мальчонка. Он шагал в опустошении и сиротстве войны, шагал один среди перестоявших неснятых хлебов, и Московитин, пораженный до боли в сердце, остановил машину. "Постой, куда ты, хлопец?" — спросил он, нагнав его. "Тикаю вид нимцив", — со взрослой жесткой бесстрастностью ответил мальчик. "А батька и мамку нимци вбилы". "Поедем с нами, ведь пропадешь… я тебя в детский дом устрою, там тебе хорошо будет", — стал горячо убеждать его тогда Московитин. "Ни… я до дядька Миколы иду, он тут недалечко в Батрачках живе".
Он зашагал дальше, со своими розовыми волосами, и всю войну, сквозь все ее несчастья Московитин помнил этого мальчика, шагавшего по украинской степи и, наверно, так никогда и не нашедшего своего дядьку Миколу… Дочь после неудачных родов особенно болезненно относилась к детям, и Московитин не рассказал ей о посещении мальчика со щенком. Некоторое время спустя он снова приехал на день-другой поработать, дождливая пора уже прошла, но теперь седо стоял поздний октябрь, стоял так хмуро и ветрено, что низкие тучи не поспевали одна за другой, смешивались и клубились, и тогда в комнате становилось темно, как вечером. — "На сивом октябре верхом Борей угрюмый подъезжает", — произносил Московитин вслух, вспоминая стихи старинного поэта, книгу которого случайно нашел на одной из полок. Но глава о работе хирурга в полевых условиях не двигалась, и он решил пройтись под этим Бореем, посмотреть, как он подъезжает верхом на сивом октябре. В саду было голо, и поезда проходили торопливо и сумрачно, на юге их уже не ждало солнце, Черное море, наверно, тяжело ходило взад и вперед, и каждый раз, когда оно ударяло о берег, поднималась холодная седая стена брызг… В поле ветер оказался совсем бешеным, срывал травинки и сухие веточки кустов и даже нес окаменевшую сухую землю, больно ударяя ею в лицо. Московитин свернул в боковую уличку поселка и увидел вдруг Костика Найденова с его Лешим, семенившим рядом на поводке, но ветер сносил его в сторону, и тогда он поджимал хвост и путался в ногах мальчика. Костик еще издали узнал Московитина и обрадовался ему. — Видите, совсем поправился Леший… только еще слабый, падает, а нос у него уже совсем холодный, пощупайте, — сказал он с уважением к врачебному искусству Московитина. Московитин пощупал нос щенка. — Значит, поправился… собаки на этот счет молодцы. Давай-ка все-таки, зайдем ко мне, погреемся после этого окаянного ветра. А скоро приедет моя дочка, тогда за обедом и твоему Лешему перепадет. Они пошли рядом, щенок был еще слаб после болезни, ветер сносил его в сторону, и Костик взял щенка на руки. — Я маме сказал, что был у вас, — говорил он оживленно по дороге. — А она сказала про вас — это очень хороший врач, он меня лечил, только не помнит, наверно, а я сказал, что вы ее помните. — Конечно, помню, — согласился Московитин, — конечно, я ее помню, твою маму. Юля должна была приехать с поездом в пять часов, по субботам она раньше кончала работу, и Московитин, вернувшись домой, подбросил в печку дров, и ветер мгновенно подхватил и рванул пламя кверху. Московитин хотел внука и ждал его, но когда у Юли все получилось неудачно — и с ее замужеством, и с первыми родами, он с мнимой умудренностью врача утешал ее тем, что случаи такие не редки и человеку не всегда сопутствует удача, не показав вида, что сам глубоко потрясен случившимся. "Что же делать, Юленька, — говорил он рассудительно, — не всё в нашей власти… к тому же, ребенок рос бы в общем, без отца, так что, может быть, все даже к лучшему". Однако он думал не так, он думал совсем иначе, ему нужна была эта несостоявшаяся жизнь, и он скрывал от дочери, как любит детей: даже этот Костик со своим щенком, уже твердый домохозяин в шесть лет, глубоко влек его к себе… Мальчик положил щенка поближе к печке, он помнил, что тому необходимо тепло, и по временам с показным равнодушием поглядывал в его сторону, явно тревожась, однако, когда щенок вздрагивал от стреляющих искрами дров. — Знаете, ваш порошок здорово помог ему, — сказал он почтительно. — Просто у него была, наверно, легкая чумка, — умалил свое врачебное искусство Московитин. — Как только он совсем поправится, начну приучать его дом сторожить… в будущем году я в школу пойду, так что ему почти целый день сторожить. Он это уже знает. — Что ж, каждому свое, не всякому доверишь дом сторожить, — отозвался Московитин. — А начнешь ходить в школу, пойдут у тебя всякие арифметические задачи да диктанты, тогда тебе моя дочка поможет. Она, между прочим, художница, может научить и рисовать. — Я согласен, — сказал Костик. — Рисовать я люблю. Мама про вас сказала — это хороший сосед. А вы все-таки помните, что лечили ее? — Конечно, помню… только я не знал тогда, что у нее есть такой сын. — А меня тогда еще на свете не было… вы давно ее лечили. Она тогда еще не работала на чулочной фабрике, и папа был жив… он машинистом на железной дороге был, — Видишь, мы с тобой добрые соседи, оказывается, а с таким опозданием узнали друг друга. Но это ничего, все-таки узнали друг друга. Давай-ка, пока моя дочка приедет, испечем картошки. Ты печеную картошку любишь? — Еще как, — сказал Костик, и когда он сел на корточки возле печки, то его волосы стали сразу розовыми как у того мальчика в украинской степи, гневно-красной на закате и словно уже готовой к тому, что война со всем ее опустошением скоро пройдет по ней.