Ладожский лед

Потом бежала на речку — все эти маршруты были в полкилометра, не больше, — и каждый раз поражалась и останавливалась возле желтого пахучего песчаного отвала, такого свежего, терпкого, пахнущего детской песочницей и куличами, которые я пекла, постукивая о верх ведерка совком. Я каталась с этого откоса до тех пор, пока песок не попадал в глаза и в уши, кувыркалась на нем и все так же кричала от счастья, что я на даче и выросла на год.

Бежала к реке и долго мыла руки и глаза от песка, отряхивалась и шла за речку, туда, где можно было найти родничок, даже и не переезжая на лодке. И вот он был здесь, родничок, чистая, черная вода, поросшая ржавыми водорослями. Пила ее, пока не начинало ломить уши, и шла домой такой прекрасно усталой и счастливой, что, казалось, этому счастью не будет конца, но конец наступал скоро. Если на следующий день шел дождь и тебе некуда было выйти, или даже если не было дождя и ты еще раз обегала все свои места, и выгон, и даже ту сторону озера, то все равно приходила вдруг скучная и даже немного сердитая: столько мечтала о лете, и оно вот, ты здесь, но все уже видено, все известно, и больше ничего нового этот уголок не может дать тебе. Надо было только ждать, когда приедет кто-нибудь, или выпрашивать книжку: свои прочитывала в первый же день, ждать появления грибов, ягод и настоящего тепла, чтобы купаться. А в конце сезона скучала уже все время и ждала города как избавления.

Какова же была радость, когда приехала Таня.

Необыкновенная скука дачи, когда знал, что тебя ни за что не пустят в город, как бы ты ни стремился к этому, необыкновенная одинаковость дней — дождливых ли, ясных, начинавшихся на озере и кончавшихся там же, — расцвечивалась только чьими-то приездами и отъездами. Вся эта детская скука, пополам с мгновенными восторгами и внезапным приливом энергии, который случался в тот миг, когда кто-то вдруг шел за грибами и звал меня, или приглашал поехать на лодке, или просто в лес на речку, — вся эта детская скука рассеивалась, как только приезжали мама, или кто-то из знакомых, или тетки. Но ждать Таню и всю их дружную, веселую семью я и не смела, я даже не получала летом писем от Тани и не писала их, потому что не знала, куда послать, и вдруг они нагрянули, и все наскучившие места вспыхнули новой красотой — красотой для них. Все перелески, брусничники, роднички, песчаные откосы, о которых мечтал только зимой, а теперь исходил вдоль и поперек и уже знал наизусть всякую травинку и каждый лопух, стебелек от земляники, которую сам съел, и даже брошенный прут, который ты кинул, обглодал, как заяц, и кинул на дорожку — он так и лежал на одном месте, пока ты не отбрасывал его дальше, чтобы больше не видеть, но мог снова наткнуться на него, если шел в стороне от дороги.

Они приехали! И та же дорога, которая была только что пыльной, стала прекрасной, желтой, медовой; то же самое озеро, которое мелело с каждым днем, стало отрадным и синим. Все надо было показать Тане, ее отцу, все надо было избе́гать сначала, проверить каждое место, где был сорван гриб, найдена земляника или просто красивый камень и очень белая береза.

Они приехали в конце великолепного лета, которое кончалось таким обилием грибов, что не надо было и в лес ходить, — выползали вдруг на самой дороге и росли в канавках.

Нам надо было все обойти, а Танин отец сразу же решил, что мы должны обойти пешком озеро и вернуться с другой стороны. Мы такого никогда не предпринимали.

Как пустынны были в те годы эти — очень модные в свое время — места под Сиверской, как они были прекрасны. Черные леса стояли возле озера, пестрые дорожки были выложены так славно белым, серым и красноватым булыжником, ровные ряды берез шли вдоль дороги, сменялись лесом, полем и снова лесом. Мы шли этой дорогой вокруг озера. Таня, разумеется, спокойно шла вместе с отцом — недаром же она «работала на брусьях», недаром ее водили с малых лет в спортшколу, но я, привыкшая ходить в свой лесок, собирать там ягоды, валяться на траве, когда было слишком жарко, вдруг идти купаться, если хотелось, я, почти неспособная к длительным переходам, не только очень скоро начала задыхаться на ходу, но и просто раскисла.

Всю дорогу я пыталась рассказывать Тане все наши дачные происшествия, пыталась рассказывать, задыхалась, отставала от них, догоняла или даже забегала вперед, только чтобы не плестись сзади и не пытаться догнать их, и под конец так выбилась из сил, что они остановились и стали раздумывать, что же делать со мной.

Мы не прошли еще и половины пути, когда стало ясно, что мне никак не добраться до дому ни с этой стороны озера, ни с той, что надо ехать.

В те времена можно было нанять лошадь, телегу — и доехать, можно было попытаться раздобыть лодку, но у Таниного отца не было с собой денег, мы вышли налегке, как и подобает туристам, неся с собой фляжку и завтрак. Иван Николаевич, Танин отец, оставил нас и ушел в село. Мы сидели на берегу и мечтали о том, что сейчас он приедет на бричке и мы мягко покатимся по дорожке — обратно, мы даже думали о том, что бричка будет красивой, рессорной, такой, какую мы видели только в кино.

Бричка не явилась, лошадь тоже. Иван Николаевич пропадал очень долго, а мы, получившие возможность спокойно разговаривать и рассказывать друг другу все, что было с нами, пока мы не виделись, вовсе ничего не рассказывали, а просто лежали и ждали, когда же он приедет назад. Мы уже съели все завтраки, выпили всю воду из фляжек, но Ивана Николаевича не было видно.

Жара уже спала, и солнце клонилось к закату, а мы все еще сидели на берегу и ждали — уж не бричку, а его самого, и тогда он приплыл на лодке. Мы так обрадовались его появлению, что побежали в воду одетые, подтащили лодку и поплыли.

Мы приплыли поздно вечером и сразу улеглись спать. Мне не приходило в голову, что наше путешествие было неудачным, что Иван Николаевич отдал хозяину лодки свои часы, что он сердился на нас, во всяком случае должен был сердиться. Тогда я говорила только, что мы съездили так хорошо, что все было великолепным, что и Тане и всем понравилось наше озеро и леса, что теперь Таня и все ее родные будут жить только здесь на даче.

Я была так убеждена в том, что все вышло хорошо, что страшно удивилась, когда на следующее утро, предложив им пойти на болото через великолепные леса за черникой, услышала, что Иван Николаевич смеется и говорит, что больше у него нет часов, чтобы идти со мной так далеко. Я зря убеждала их, что по знакомым местам хожу гораздо лучше, да и потом я вчера просто не была готова, а вот сегодня… Но они не пошли, они поплыли на лодке в речку и с тех пор возили меня только на лодке. Но я согласна была и на лодке, потому что знала все места на нашем озере, знала выезд из камышей, знала крутой бережок нашей реки, где когда-то мы с маленькими девочками вздумали переправляться вплавь, держась за срезанный камыш, — и чуть не утонули. Теперь-то я плавала прекрасно, да и тогда считалось, что я хорошо плаваю — в сравнении с теми маленькими девочками, которые и вовсе не могли держаться на воде.

Теперь мы с Таней плавали в реке от одного берега к другому пять или шесть раз подряд и даже не уставали.

Каждый приезжающий к нам приносил свой мир в наше однообразное житье летом. Каждый придумывал свои прогулки, свои затеи, свои удовольствия. Так, мамины знакомые однажды, ожидая маму, написали и прикрепили к перилам старого, развалившегося моста новое имя: «Старогалинкин мост».

Мост, разумеется, никак не назывался или назывался просто: «мост возле старой запруды», и теперь он получил столь звонкое имя в честь мамы и долго удивлял дачников своей дощечкой, прикрепленной к старым перильцам.

Другие знакомые жгли костры по вечерам, устраивали шутливые дни рождений, преподносили друг другу бусы из помидоров, плели венки и украшали ими столы, поставленные в саду под яблонями, катались на лодках и снимали на нашем озере бурю и кораблекрушение на пленку — тогда еще не было кинокамер, — и делали карточки, где все мы изображали потерпевших и умирающих в море путешественников.