Ладожский лед

— Сними, а то потеряешь в лесу! Сними, прошу…

— Ты что мои драгоценности хранишь? Лорд-хранитель драгоценностей?

— Просто ты их потеряешь!

— Я еще ничего в жизни не теряла, — сказала Рая.

— Только потеряла своего ми…

— Замолчи! — вдруг рассердилась Рая и даже взмахнула рукой, будто хотела ударить Сашу.

— …лого — милого! — нагло повторил он и увернулся от нее.

И разразилась ссора — первая ссора между ними, но страшная. Они кричали и бегали друг за другом, они почти дрались, и юркий Саша и прыткая Рая гонялись друг за другом в надежде настичь и отмстить за несправедливые слова, со стороны Саши — дерзости, как говорила она:

— Прекрати свои дерзости!

— А ты прекрати влюбляться!

— Ты получишь!

— А ты…

— Я тебе сейчас помогу сделаться калекой.

Великолепная фраза, которую придумала сама Рая, но она и не то придумывала в один миг:

— Тебе понадобится много мяса, чтобы стать нормальным!

— Почему мяса?

— Я тебе оторву руки и ноги.

Их благонравный союз, их тихая любовь и послушание Саши вдруг исчезли, и стали отношения невыносимыми — казалось, что так, случайно, но не случайно, хотя они и мирились.

Рая схватила свой плащ и умчалась куда-то, а он, Саша, заплакал. Мы тоже разбрелись, потому что слушать их брань было просто неловко и даже противно, а Сашины слезы казались страшными. Саша — плакал! Он, правда, скоро перестал и уж снова смеялся, красил губы химическим карандашом, барабанил по всем стенам ногами и делал Раино выражение лица перед зеркалом.

Мы вышли вслед за Раей и увидели, что она уходит, сворачивает в проулок, а вернее сказать, на огороды, бредет по тропинке между сарайчиками и идет себе, опустив голову, изредка поглядывая на дома и сеновалы.

Да, там, на сеновалах мы не глядели — он конечно же мог спать в сене: в сене так великолепно спать! И проглядывали-просматривали все сараи и сеновалы, нет ли его там, и в одном из сараев нашли, нашли его. Он сползал вниз — мы услышали прежде охи, стоны, кашель и увидели его, но не узнали; он весь опух, он был не он, а чудище — ухо одно было больше другого, отекло лицо, и весь его костюм, голова, весь он был как копна сена. Он пытался сползти вниз, и не мог нашарить ногой лесенку, мы подставили эту лесенку, и он почти упал нам на голову, мы подхватили его, и он бормотал:

— Как я влез? Как я попал сюда?

Но он сполз вниз, стеная и ахая, разминая ноги.

— Как вы исчезли? — спросила Рая.

— Я… устал. Спал.

— Мы вас искали.

— Да, да, — и он побрел к выходу, отряхивая солому и клевер, вытаскивая цветы из волос.

— Мне опять — купаться? — покорно спросил он.

— Да как хотите.

— Но все-таки — мыться, — человек задышал глубоко и стал оглядывать все кругом. — Вы просто в раю живете.

— Да…

Он поплелся к озеру, а мы все хотели, чтобы он нашел себе дачу, поискал по крайней мере, но он и не думал искать. Где он будет спать? Где будет жить, когда дождь? Нам казалось, что он может, может сейчас опять влезть в наш дом и там остаться.

Только позволь ему, и он останется навсегда, и мы с ужасом думали, что он пойдет и опять ляжет тут у Раи на постели, но он уж, видно, выспался совершенно. Он уж больше не хотел спать.

— Какой прекрасный ветер! Как хорошо я выспался!

Мы хотели ему сказать, что уж так прекрасно, так долго, что новые грибы наросли, что все кругом стало другим, что дольше спать нельзя, а он все восторгался:

— Хорошо! Какой ветер! Как все колышется и все кругом из этого ветра состоит — деревья, и вода, и берег… Видите, он весь из мелких волн и ветра — этот песок…

— Да, пожалуй, — недоверчиво говорила Рая, все еще думая о том, что он не ел и где он теперь будет жить.

— Надо снять этот ветер, он пригодится…

— Надо снять дачу, — сказала Рая.

— Да, прелестный ветер! — пищал Саша, подражая ему.

— Молчи, — шептала Рая.

— Молчи! — отзывался Саша тоном, который, казалось, был похож на ее тон. — Я молчу, а для чего мне молчать, когда ты носишься с ним как с писаной торбой, когда тебе все равно — твои ноги он снимает или волны, ты хоть знаешь, что он твои ноги снимал?

— Ну, и почему бы их не снимать? У меня такие ноги.

— Так тебе это нравится, что он твои ноги снимает?

— Нравится.

Они шептались, пока он летал по берегу, пока он старался изо всех сил, как казалось нам, понравиться Рае, для фасона это сделать, пока он купался, лежал на песке, то есть был от нас далеко, они шептались:

— Он и тогда тебя снимал, когда ты переодевалась в кабине! И тогда, когда… Я вот бабушке напишу.

— Ну, пиши сколько хочешь, лучше на дуэль вызови его.

— Нет, не на дуэль, а напишу домой.

И тихий крик Раи:

— Я тебя ненавижу!

— А я — тебя.

Рая вдруг уходила из дому, но тут же ее смех был слышен на огороде и в поле — с ним она просто ворковала, голос ее менялся и пел, а Саша в это время, если не слышал всего этого, то просто качался на плетне или ездил на своем велосипеде. Он мог ездить, в сущности, целый день или даже сутки.

Мы забывали, что он взрослый человек, и думали, что он, как мы, беспомощен. Мы о нем заботились и беспокоились, а он тут же устроился в доме напротив у хозяйки и ел вместе с ними, угощая их своими консервами, конфетами, так что у Саши слюнки текли глядеть из, окон на все, что съедали хозяева. Мы и не знали, что Саша всегда голоден, что он так быстро подрастает и потому хочет есть не изредка, как кормила его Рая, а все время. Так быстро он съедал все и оставался голодным. Мы на спор могли заставить его съесть целый хлеб и выпить столько, сколько ему влезет, — он съедал буханку, даже полторы и не толстел нисколько, даже было удивительно, куда девался хлеб: Саша оставался тощим, легким, дунь — полетит на своем велосипедике, будто комарик, стрекоза или самолетик, которые он так любил пускать. Рая и сама была будто былиночка, ей ничего не стоило пролезть сквозь тонкие жердинки плетня, проскользнуть, ей ничего не стоило взлететь на вышку — кажется, вообще улететь на простынях за облака, как прекрасной Ремедиос.

Казалось, она иногда летает и висит в воздухе, как и Саша, который ускользал из дому на своем велосипеде и порхал на нем дни и ночи, смешной Саша, прекрасный Саша. Как я помню мокрый асфальт платформы, высыхающие лужицы, влажную, пахучую землю, светлое небо и спелые облака, такие, такие свежие, будто все состоят из черемухи, и Саша на своем велосипеде кружит и кружит возле платформы: мы встречаем своих, они должны приехать из города и привезти всякую всячину — и арбузы, и вишни, и много-много всего; в небе поет жаворонок, кружит-кружит над нами, как хорошо, легко дышать и видеть его, Сашу, который тоже летает и поет какие-то смешные свои песенки. Но нам и без песенок смешно, нам все равно смешно — от одного вида смешного щенка, оттого что поезд вот-вот подойдет и выйдут взрослые — и мы идем, идем, нет, бежим, кидаемся их встречать — таких вот, нагруженных рюкзаками, сетками, сумками, пакетами, из которых торчат помидоры и арбузы, арбузы, великолепные арбузы, полосатые и прекрасные арбузы — самое любимое на свете пиршество, арбузный дух — прекрасный, дух свежести и торжества лета, солнца, тепла и радости. Мне так хочется, так хочется, чтобы мама привезла арбуз яркий и сладкий, он мне нужен во что бы то ни стало теперь, летом, когда так жарко, когда арбуз напоминает город и ни у кого нет арбузов, — нет, мне не нужен арбуз одной, мне нужно, чтобы все радовались кругом маме и тому, что она привезла, притащила на себе, мне не нужно в одиночестве ничего, только вместе — всем и радоваться. И мама приезжает, идет по платформе, а я кидаюсь к ней, и вся моя радость — ей одной, все ликование, все-все нарассказать: сколько грибов, сколько всего, как выглядит человек, что приехал, и мама слушает — не слушает, видит и не видит всех нас, рада и не рада тому, что мы бежим ее встречать, потому что уже устала от дороги.