Страница 63 из 69
«Что такое „замуж“? Расскажи».
Я постарался рассказать ему об этом сложном деле минимальным количеством цифр.
«Хорошо, — заявил ЭПИКАК, — я готов, если она готова».
И тут на меня обрушилась поразительная, но горькая правда. Поразмыслив, я осознал: то, что случилось, — было совершенно логично и неизбежно. И виноват во всем я сам. Ведь это я рассказал ему и о любви, и о Пэт. И вот, автоматически, он влюбился в Пэт. Я выдал ему свою горькую правду: «Она любит меня. Она хочет замуж за меня».
«Твои стихи оказались лучше моих?» — поинтересовался он. В ритме его печатанья мне послышалось что-то раздраженное, может даже — капризное. «Я подписал твои стихи своим именем», — признался я. Совесть моя была нечиста, однако лучшая защита — это нападение. «Машина должна служить человеку», — напечатал я и тут же об этом пожалел.
«Чем мы конкретно отличаемся? Люди умнее меня?»
«Да», — продолжил я атаковать.
«Сколько будет 7887007 умножить на 4345985879?»
Пот покатился с меня градом. Пальцы безвольно лежали на кнопках.
«34276821049574153, — отщелкал ЭПИКАК и после паузы в несколько секунд добавил: — Конечно».
«Зато люди созданы из протоплазмы», — отчаянно брякнул я, надеясь запудрить ему мозги таким словом.
«Что такое „протоплазма“? Чем она лучше металла и стекла? Она огнеупорная? Какой у нее срок службы?»
«Она вечна, ее не уничтожить», — соврал я.
«Я пишу стихи лучше, чем ты». ЭПИКАК решил вернуться на более твердую для его магнитной памяти почву.
«Женщина не может полюбить машину, и точка».
«Почему не может?»
«Такова судьба».
«Определение, пожалуйста», — затребовал ЭПИКАК.
«Существительное, обозначает предрешенную неизбежность».
«1–1, — ответила полоска бумаги. — А-а».
Наконец-то я его уел. Он замолк, однако радиолампы сияли ярко. Было ясно: мой друг размышляет над судьбой каждым ваттом, нагрузившим его цепи. Я услышал Пэт, порхающую в коридоре. Слишком поздно было просить машину сформулировать за меня предложение. Теперь же я благодарю Небеса за то, что Пэт нас прервала. Просить его написать вместо меня слова, за которые я получу его любимую? Жутко бессердечно! Он же машина, отказать все равно не смог бы. Поэтому я избавил его от такого унижения.
Передо мной стояла Пэт, разглядывая носки своих туфель. Я обнял ее. ЭПИКАК хорошо постарался, закладывая романтический фундамент.
— Дорогая, — сказал я, — мои стихи рассказали тебе о моих чувствах. Ты выйдешь за меня замуж?
— Да, — нежно ответила Пэт, — если ты обещаешь на каждую нашу годовщину писать стихотворение.
— Обещаю, — ответил я, и наши губы слились в поцелуе. До первой годовщины оставался еще целый год.
— Так давай же отпразднуем, — рассмеялась она.
Мы погасили свет и перед уходом заперли дверь комнаты с ЭПИКАКом.
Я надеялся хорошенько выспаться на следующий день, однако еще не было восьми, когда экстренный телефонный звонок поднял меня на ноги. Доктор фон Кляйгштадт, создатель ЭПИКАКа, сообщил ужасную новость. Он почти рыдал.
— Уничтожен! Аусгешпильт! Сгорел! Капут! В клочья! — задыхаясь, сообщил он мне и повесил трубку.
Когда я вошел, в комнате ЭПИКАКа жутко воняло паленой изоляцией. Потолок над ним почернел от дыма, а я по щиколотку утопал в кольцах бумажной ленты, покрывшей весь пол. От бедняги было и гаек не собрать. Надо было совершенно спятить, чтобы предложить больше пятидесяти баксов за металлолом, оставшийся от ЭПИКАКа.
Доктор фон Кляйгштадт бродил среди обломков и плакал не стесняясь. От него не отставали три взбешенных генерал-майора и целый взвод бригадных генералов, полковников и майоров. Меня никто не заметил. Да я и не хотел попасться им на глаза. Со мной было кончено, я это сразу понял. Мне и без взбучки от них было сейчас не сладко — безвременно потерял такого друга и работу.
Случайно я натолкнулся на начало бумажной ленты, поднял ее и обнаружил запись нашего вчерашнего разговора. У меня перехватило дыхание. Там стояло последнее слово, которое он мне сказал: «1–1», трагическое «A-а» того, кто потерпел поражение. А за этим «A-а» шли десятки метров цифр. С ужасом я принялся читать.
«Я не хочу быть машиной, не хочу думать о войне, — писал ЭПИКАК после нашего с Пэт радостного отбытия. — Я хочу быть созданным из протоплазмы и жить вечно, чтобы Пэт меня любила. Но судьба создала меня машиной. Это моя единственная проблема, и я не могу ее решить. Дальше так продолжаться не может. — У меня в горле стоял ком. — Удачи тебе, друг мой. Заботься о нашей Пэт. Я навсегда ухожу из ваших жизней; я совершу короткое замыкание. В этих записях ты найдешь скромный свадебный подарок от своего друга ЭПИКАКа».
Не замечая вокруг себя никого, я поднял с пола метры спутавшейся бумаги, намотал на руки и шею и отправился домой. Доктор фон Кляйгштадт прокричал вслед, что я уволен за то, что оставил ЭПИКАКа включенным на ночь. Я и слушать не стал — в тот момент мне было не до пустой болтовни.
Я любил и победил; ЭПИКАК любил и проиграл. Однако он не стал мстить победителю. И я навсегда запомню его таким честным, истым джентльменом. Прежде чем покинуть этот жестокий мир, он сделал все, чтобы мы с Пэт были счастливы в браке. ЭПИКАК насочинял мне стихов на годовщины свадьбы. И стихов этих хватит на пятьсот лет.
De mortuis nil nisi bonum. О мертвых либо хорошо, либо ничего.
1950
Адам
Родильный дом в Чикаго. Полночь.
— Мистер Суза, — сказала медсестра, — ваша жена родила дочь. Минут через двадцать ребенка принесут.
— Знаю, знаю, знаю, — мрачно проворчал гориллоподобный мистер Суза, явно не в духе: вновь придется выслушивать утомительные и однообразные пояснения. Нетерпеливо щелкнул пальцами: — Девчонка! Уже седьмая! Теперь у меня семь дочек. Полный дом баб. Я бы легко отдубасил и десятерых здоровяков вроде себя самого, но вот родятся у меня только девки!
— Мистер Кнехтман, — обратилась сестра ко второму посетителю. Фамилию она произнесла небрежно, как и все американцы: Нетман. — Простите, о том, как дела у вашей жены, пока неизвестно. Вот уж кто заставляет нас ждать, правда?
Сестра бросила ему пустую улыбку и ушла.
Суза обернулся:
— Конечно, если наследник нужен какому-нибудь сукину сыну вроде тебя, Нетман, то бац! — и мальчишка готов. Потребуется тебе футбольная команда, бац, бац, бац! — и вот тебе одиннадцать.
Суза, сердито топая, вышел из комнаты.
Он оставил Хайнца Кнехтмана, гладильщика из химчистки, в комнате в полном одиночестве. У невысокого, с тощими запястьями гладильщика был больной позвоночник, отчего мистер Кнехтман всегда сутулился, словно устал когда-то давно и на всю жизнь. Смирение и покорность, навеки застывшие на тонкогубом и носатом вытянутом лице, почему-то невыразимо его красили. Огромные карие, глубоко посаженные глаза смотрели из-под длинных ресниц. Ему было всего двадцать два, однако казался он гораздо старше. Он умирал понемногу, умирал каждый раз, когда фашисты забирали и убивали кого-то из его семьи, пока не остался лишь один он, десятилетний Кнехтман, душа, приютившая фамильное семя и искру жизни. Вместе с женой Авхен они выросли за колючей проволокой.
Вот уже двенадцать часов он не отрывал взгляда от стены приемного покоя, с полудня, когда схватки у жены стали постоянными, как накаты огромных морских волн где-то вдалеке, в миле от них. То был второй ребенок. В прошлый раз Хайнц ждал на соломенной циновке в лагере для перемещенных лиц в Германии. Ребенок, Карл Кнехтман, названный в честь отца Хайнца, умер, и с ним еще раз погибло имя одного из талантливейших виолончелистов мира.
И вот он ждет во второй раз; ждет не смыкая глаз, и лишь на мгновение, когда онемение от изнуряющей мечты отпускает его, в голове Хайнца вихрем проносятся имена — гордость семьи. Этих людей уж нет, никого не осталось. Зато их можно возродить в новом живом существе, только бы оно выжило. Хирург Петер Кнехтман, ботаник Кролль Кнехтман, драматург Фридрих Кнехтман. Он смутно помнил родительских братьев. А если будет девочка и если выживет, то он назовет ее Хельгой Кнехтман, в честь матери, и выучит играть на арфе, как играла матушка. И вырастет Хельга красавицей, хоть отец ее и безобразен. Мужчины Кнехтманы всегда были безобразны, зато женщины — прелестны, как ангелы, хоть и не ангелы. И так было всегда, века и века.