Страница 55 из 69
Нас обвиняли в самом тяжелом, по законам врага, преступлении — дезертирстве. Враг посчитал, что амфибии струсили и сбежали из тел как раз тогда, когда эти тела требовались человечеству для массы храбрых и полезных дел.
На оправдательный приговор мы не надеялись. Весь процесс был затеян только ради того, чтобы во всеуслышание заявить, насколько они правы и насколько не правы мы. Зал суда был набит начальством, все с суровым, храбрым и благородным видом.
— Господин Амфибия, — начал прокурор, — вы достаточно стары, не так ли, чтобы помнить времена, когда все люди должны были жить в телах, должны были работать и сражаться за то, во что верили?
— Я помню, что тела постоянно заставляли сражаться и никто не знал, зачем и как все это остановить, — вежливо ответил я. — И боюсь, единственное, во что люди верили, так это в то, что им совсем не нравится сражаться.
— Что бы вы сказали о солдате, который сбежал из-под огня? — поинтересовался он.
— Я бы сказал, что он напуган до смерти.
— Он помогает проиграть битву, не так ли?
— О, конечно. — Тут у меня возражений не было.
— Разве не так поступили амфибии? Разве они не бросили человеческую расу, не предали ее в битве за жизнь?
— Большинство из нас еще живы, — заметил я.
Это правда. Со смертью мы пока еще не сталкивались и не стремились к этому. В любом случае жизнь стала во много раз длиннее, чем это бывает в теле.
— Вы сбежали от ответственности! — настаивал он.
— Так же как сбегают из горящего дома, сэр, — парировал я.
— Вы бросили остальных сражаться в одиночку!
— Они могут воспользоваться той же дверью, через которую вышли мы. Могут сделать это в любой момент. Нужно только четко представить, что хотите вы, а что — ваше тело, сконцентрировать на этом внимание…
Судья принялся с такой силой колошматить по столу своим молотком, что я уж подумал: сейчас сломает. Они сожгли все экземпляры книги Кенигсвассера, какие смогли найти, а тут вдруг я начинаю читать им лекцию о том, как выйти из тела, да еще по телевидению.
— Если бы вам, амфибиям, дать волю, — сказал прокурор, — все бы побросали свои обязанности, и тогда жизнь и прогресс, как мы их понимаем, исчезли бы совершенно.
— Конечно, — согласился я. — В этом-то вся и суть.
— И люди больше не будут трудиться ради того, во что верят?
— У меня в старые времена был друг, который семнадцать лет подряд сверлил на фабрике дыры в каких-то квадратных штуковинах, и за все это время так и не узнал, для чего же они нужны. Другой мой приятель выращивал изюм для стеклодувной компании, но в пищу этот изюм не шел, и бедняга так никогда и не узнал, зачем компания его покупала. Меня от такого просто тошнит — сейчас, когда я в теле, разумеется, — а как вспомню, чем я сам зарабатывал на жизнь, так и вообще того и гляди вырвет.
— Значит, вы презираете человеческие существа и все, что они делают, — заключил прокурор.
— Я их очень люблю — даже больше, чем раньше. Просто я считаю, это стыд и срам чем им приходится заниматься, чтобы сохранить свои тела. — Вам бы надо стать амфибиями — сразу дойдет, как счастлив может быть человек, если ему не нужно беспокоиться о том, где взять пищу для тела, как не дать ему замерзнуть зимой или что произойдет с ним, когда тело износится.
— А это, сэр, означает конец честолюбивым устремлениям, конец величия человека!
— Не знаю, о чем вы, — сказал я. — Среди нас хватает великих людей. Они великие что в телах, что вне тел. Конец страха, вот что это означает. — Я взглянул прямо в объектив ближайшей телекамеры. — А это самое чудесное, что когда-либо случалось с человеком.
Снова загрохотал судейский молоток, заорали присутствующие в зале, чтобы заглушить меня. Телевизионщики отвернули от меня свои камеры, а всех зрителей, кроме главных шишек, удалили. Я понял, что сказал что-то очень важное, и теперь по телевизору наверняка транслируют органную музыку.
Когда шум утих, судья объявил, что процесс окончен и мы с Мадж признаны виновными в дезертирстве. Терять нам было нечего, и я решил ответить.
— Теперь я понял вас, несчастных, — начал я. — Вы не способны существовать без страха. Единственное, что вы умеете, — с помощью страха заставить себя и других что-то делать. Единственная ваша радость в жизни — смотреть, как люди трясутся от страха, что вы что-то сотворите с их телами или отберете у их тел.
— У вас только один способ добиться чего-нибудь от людей, — вставила свое слово Мадж, — запугать их.
— Оскорбление суда! — закричал судья.
— И у вас только один способ запугать людей — не давать им покинуть тело, — добавил я.
Солдаты сграбастали нас с Мадж и поволокли к выходу из зала суда.
— Вы начинаете войну! — вскричал я.
Все замерли на месте, и воцарилась гробовая тишина.
— Мы и так воюем, — неуверенно произнес генерал.
— А мы нет, — ответил я. — Но будем воевать, если вы сию же секунду не развяжете меня и Мадж. — В фельдмаршальском теле я был суров и убедителен.
— У вас нет оружия, — сказал судья. — Нет «ноу-хау». Вне тел амфибии — ничто.
— Считаю до десяти. Если вы нас не развяжете, — сказал я ему, — амфибии займут каждое тело в вашей шайке, промаршируют с вами до ближайшего утеса и прямиком с него. Здание окружено. — Само собой, я блефовал. Одна личность может одновременно занимать только одно тело, но враги об этом, к счастью, не подозревали. — Один! Два! Три!
Генерал сглотнул, побелел и неопределенно махнул рукой.
— Развяжите их, — слабым голосом проговорил он.
Перепуганные солдаты с радостью выполнили приказ. Мы с Мадж были свободны. Я сделал несколько шагов, направил свой дух в противоположном направлении, и красавец фельдмаршал со всеми своими медалями и побрякушками загрохотал со ступенек, словно дедушкины напольные часы.
Я понял, что Мадж пока не со мной. Она все еще оставалась в меднокожем теле с шартрезовыми волосами и ногтями.
— Кроме того, — услышал я ее голос, — в уплату за причиненное нам беспокойство это тело должно быть прислано мне в Нью-Йорк — в хорошем состоянии и не позднее понедельника.
— Да, мэм, — только и сказал судья.
Когда мы вернулись домой, парад как раз домаршировал до местного хранилища, командующий освободился от своего тела и принес мне извинения за свое поведение.
— Забудь, Херб, — сказал я ему, — не надо извиняться. Ты ведь не был самим собой — ты расхаживал в теле.
Это главное преимущество в жизни амфибий — после избавления от страха люди прощают тебя, что бы ты ни натворил за время пребывания в теле.
Есть, конечно же, и некоторые издержки — издержки бывают во всем. Нам по-прежнему приходится время от времени работать — нужно ведь присматривать за хранилищами и готовить пищу для общественных тел. Но это издержки мелкие, а все крупные на самом деле нематериальны, просто люди по старинке не могут перестать беспокоиться о том, о чем они беспокоились до того, как превратились в амфибий.
Как я уже говорил, старики, наверное, так до конца к этому и не привыкнут. Вот и я частенько ловлю себя на том, что переживаю: что же случилось с платными туалетами — бизнесом, которому я посвятил тридцать лет жизни.
Молодежь ничто не связывает с прошлым, и они, в отличие от стариков, даже не слишком беспокоятся о хранилищах.
Так что, я полагаю, эволюция скоро сделает следующий шаг, как случилось с теми первыми амфибиями, которые вылезли из грязи на солнце и больше уже не оглядывались.
1953
Мальчишка, с которым никто не мог сладить
Дело было в половине восьмого утра. Раскоряченные, грохочущие грязные машины раздирали на части холм позади ресторана, а грузовики тут же увозили эти части прочь. Внутри ресторана в шкафах дребезжала посуда. Столы тряслись, и очень добрый толстяк, чья голова полнилась музыкой, пристально смотрел на дрожащие желтки своей утренней глазуньи. Его жена отправилась в гости к родным. Он был предоставлен самому себе.