Страница 33 из 69
— Сейчас и представит, — пообещал Бойл. — Молодые люди уже направляются сюда.
С коммодора слетели остатки спеси.
— Извините, не могли бы вы сообщить, как ее зовут?
— Шейла Кеннеди, — ответил Бойл, — родственница президента Соединенных Штатов. Недавно приехала из Ирландии.
В этот момент в дверях появился Роберт Тафт Рэмфорд. Он представил родителям девушку и сказал, что они собираются пожениться.
Странный ужин получился в тот день у Рэмфордов — грустный, но одновременно радостный и красивый. В нем принимали участие Роберт, Шейла, я, Рэмфорд-старший и Кларисса.
Девушка была так воспитанна, так мила и привлекательна, так образованна и умна, что я просто не мог отвести от нее глаз. Слова казались излишними — столь глубоки и искренни были чувства молодых людей. Поэтому за столом царила тишина.
Политику коммодор упомянул лишь однажды. Он нерешительно взглянул на Роберта и спросил:
— Э-э… а как насчет твоих… э-э… публичных выступлений?
— Пока я хочу заняться другим, — ответил сын.
Рэмфорд-старший пробурчал что-то неразборчивое.
— Что? — переспросил его Роберт.
— Я… э-э… хотел сказать: «Ну понятно».
Я посмотрел на супругу коммодора. С лица Клариссы исчезли все морщины, она похорошела и помолодела — ибо сбросила с плеч огромный груз, который несла много лет.
Но был этот ужин печален — слишком надломленным и притихшим выглядел сам коммодор.
Молодые ушли к морю, а мы с Рэмфордом и его женой переместились на веранду, взяли по бокалу мартини и стали глядеть на залив. Солнце село, поток туристов наконец иссяк, и лишь на лужайке возле дома, где лежали вповалку утомленные путники, кто-то негромко наигрывал на гитаре.
По лестнице поднялся дворецкий.
— Не пора ли включать прожектора, сэр? — поинтересовался он у коммодора. — А то господина Голдуотера совсем уже не разглядеть.
— Знаешь, Джон, — ответил Рэмфорд-старший, немного подумав, — давай на сегодня оставим его в покое.
— Слушаюсь, сэр.
— Пойми меня правильно, Джон: я все равно за него. Просто… пусть он сегодня отдохнет.
— Слушаюсь, сэр, — повторил дворецкий и ушел.
Коммодор помолчал и добавил:
— Да, пусть сенатор из Аризоны отдыхает. В конце концов, все и так прекрасно знают, кто он такой… А вот кто такой я?
Это прозвучало несколько неожиданно. На веранде было темно, и я не мог как следует разглядеть лицо коммодора. Чувствовалось, что ему нелегко, но прекрасная ночь, бренди и негромкие звуки гитары помогли наконец Рэмфорду-старшему сказать правду о самом себе.
— Ты? Ты очень славный человек, — ответила Кларисса.
— Да нет… Теперь, когда портрет Голдуотера выключен, а мой сын помолвлен с девушкой из семьи Кеннеди, я могу честно признаться: давешний экскурсовод сказал правду. Я человек, который сидит на веранде и пьет мартини.
— Ты прекрасно образован, умен, хорошо воспитан и все еще сравнительно молод, — указала Кларисса.
Коммодор опять замолчал.
— Пожалуй, — произнес он задумчиво, — мне нужно подыскать себе какую-нибудь работу.
— Ну конечно, — сказала ему жена. — Так будет гораздо лучше для нас обоих. Понимаешь, дорогой, я все равно буду любить тебя таким, какой ты есть… но вот восхищаться мужчиной, который совершенно ничего не делает, ужасно тяжело, поверь.
Внезапно полутьма озарилась светом фар: из ворот президентской виллы не спеша выехали два автомобиля и остановились возле дома Рэмфорда. Коммодор пошел на ту часть веранды, которая была обращена к улице, — выяснить, что происходит.
— Коммодор Рэмфорд, — послышался снизу хорошо знакомый мне голос — голос президента Соединенных Штатов, — позвольте поинтересоваться: что случилось с портретом Голдуотера?
— С ним ничего не случилось, господин президент, — почтительно ответил Рэмфорд.
— Почему же тогда он не освещен?
— Видите ли, сэр, сегодня я решил его не включать.
— Дело в том, — сказал Кеннеди, — что у меня в гостях зять Хрущева, и он бы очень хотел взглянуть на портрет господина сенатора.
— Слушаюсь, сэр, — ответил коммодор и протянул руку к выключателю. Улицу залил ослепительный свет.
— Благодарю вас, — сказал президент. — И если вас не затруднит… будьте любезны — не выключайте его.
— Что, сэр? — удивился коммодор.
Машины тронулись с места.
— Так мне гораздо лучше видно дорогу, — ответил Кеннеди.
1963
Перемещенное лицо
Восемьдесят одна искра человеческой жизни теплилась в сиротском приюте, который монахини католического монастыря устроили в домике лесничего. Большое имение, к которому принадлежали лес и домик, стояло на самом берегу Рейна, а деревня называлась Карлсвальд и располагалась в американской зоне оккупации Германии. Если бы сирот не держали здесь, если б монахини не давали им кров, тепло и одежду, выпрошенную у деревенских жителей, дети бы уже давно разбрелись по всему свету в поисках родителей, которые давно перестали их искать.
В теплые дни монахини выстраивали детей парами и вели на прогулку: через лес в деревню и обратно. Деревенский плотник, старик, склонный между взмахами рубанка предаваться праздным раздумьям, всегда выходил из мастерской поглазеть на этот прыгучий, веселый, крикливый и говорливый парад, а заодно погадать — вместе с зеваками, которых неизменно притягивала его мастерская, — какой национальности были родители проходящих мимо малышей.
— Глянь вон на ту маленькую француженку, — сказал он однажды. — Глазенки так и сверкают!
— А вон поляк руками размахивает! Поляков хлебом не корми, дай помаршировать, — подхватил молодой механик.
— Поляк? Где это ты поляка увидал?
— Да вон тот, худющий, с серьезной миной. Впереди вышагивает, — ответил механик.
— А-а-а… Нет, этот шибко высокий для поляка, — сказал плотник. — Да и разве бывают у поляков такие белые волосы? Немец он, как пить дать.
Механик пожал плечами.
— Они нынче все немцы, так что какая разница? Разве кто теперь докажет, кем были его родители? А ты, если б повоевал в Польше, тоже бы согласился, что он вылитый поляк.
— Глянь… глянь, кто идет! — ухмыляясь, перебил его старик. — Ты хоть и не дурак поспорить, а про этого спорить не станешь! Американец, зуб даю! — Он окликнул ребенка. — Джо, когда ты уже вернешь себе чемпионский титул?
— Джо! — крикнул механик. — Как дела, Коричневый Бомбардир?
На их крик развернулся одинокий чернокожий мальчик с голубыми глазами, шедший в самом хвосте парада: он трогательно-робко улыбнулся и вежливо кивнул, пробормотав приветствие на немецком — единственном языке, который он знал.
Монахини не долго думая окрестили его Карлом Хайнцем. Но плотник дал ему другое имя — единственного чернокожего, оставившего след в памяти деревенских жителей, — имя Джо Луиса, боксера и бывшего чемпиона мира в сверхтяжелом весе. Оно-то к мальчику и прицепилось.
— Джо! — крикнул плотник. — Выше нос! Гляди веселей! Покажи нам свою ослепительную улыбку, Джо!
Джо застенчиво повиновался.
Плотник хлопнул механика по спине.
— И ведь немец тоже, а? Может, хоть так у нас будет свой чемпион по боксу!
Молодая монахиня, замыкавшая шествие, сердито шикнула на Джо, и тот спешно свернул за угол. Куда бы Джо ни ставили, рано или поздно он всегда оказывался в хвосте, так что они с монахиней проводили вместе немало времени.
— Джо! — сказала она. — Ты такой мечтатель! Неужто весь твой народ так любит витать в облаках?
— Простите, сестра, — ответил Джо. — Я просто задумался.
— Замечтался.
— Сестра, а правда, что я сын американского солдата?
— Кто это тебе сказал?
— Петер. Он говорит, моя мама была немка, а папа — американец, который сбежал. А еще он говорит, что мама бросила меня и тоже сбежала. — В его голосе не было печали, только растерянность.