Страница 3 из 69
Если б истинные кейпкодцы восстали из могил на церковном погосте, сбросили красивые резные надгробия и посетили собрание Барнстейблского гражданского общества, они бы, несомненно, одобрили происходящее. Любое предложение, вынесенное на суд этой организации, яростно обсуждается и отвергается — лишь раз все единодушно проголосовали за покупку новой сирены для кареты «скорой помощи». Сирена делает «биип-биип-биип» вместо «врррр» и слышна на расстоянии трех миль.
В библиотеке, кстати, есть теперь и новая «Британника», и «Американа» — приобретения эти ничего не стоили руководству, ведь деньги лезут у них из ушей, — но оценки школьников и разговоры взрослых от этого не шибко изменились.
Поскольку местные живут для себя, а не для туристов (которых быстренько выпроваживают в направлении окрестных туристических эдемов), случайным приезжим трудно найти здесь хоть что-то притягательное или мало-мальски приятное. Если хотите быстро понять, насколько здесь хорошо, советую посетить церковь Святой Марии на Мейн-стрит, во владениях которой разбит самый пленительный церковный сад Америки. Сад этот — дело рук одного человека, Роберта Николсона, епископального священника и очень славного человека, который умер молодым.
На одной коктейльной вечеринке (в деревне, кстати, много пьют) отец Николсон долго пытался объяснить католику и иудею причину столь крепкого духовного единения местных жителей. В конце концов он нашел объяснение. «Мы друиды», — сказал он.
1964
Гаррисон Бержерон
Был год 2081-й, и в мире наконец воцарилось абсолютное равенство. Люди стали равны не только перед Богом и законом, но и во всех остальных возможных смыслах. Никто не был умнее остальных, никто не был красивее, сильнее или быстрее прочих. Такое равенство стало возможным благодаря 211, 212 и 213-й поправкам к Конституции, а также неусыпной бдительности агентов Генерального уравнителя США.
Однако в мире по-прежнему не все ладилось. Апрель, к примеру, до сих пор сводил людей с ума отнюдь не весенней погодой.
Именно в этот ненастный месяц уравнители отняли у Джорджа и Хейзел Бержерон их четырнадцатилетнего сына Гаррисона. Трагедия, конечно, но Джордж и Хейзел не могли долго переживать на этот счет. У Хейзел был безупречно средний ум — то есть думала она короткими вспышками, — а Джордж, умственные способности которого оказались выше среднего, носил в ухе маленькое уравнивающее радио. Закон запрещал его снимать. Радио было настроено на единственную, правительственную, волну, которая каждые двадцать секунд передавала резкие громкие звуки, не позволяющие людям вроде Джорджа злоупотреблять своим умом.
Джордж и Хейзел смотрели телевизор. По щекам Хейзел текли слезы, но она на какое-то время забыла почему.
По телевизору показывали балерин.
В ухе Джорджа сработал сигнал. Мысли тут же разбежались в разные стороны точно воры от сработавшей сигнализации.
— Очень красивый танец, — сказала Хейзел.
— А?
— Танец, говорю, красивый.
— Ага, — кивнул Джордж и попытался подумать о балеринах. Танцевали они не очень-то хорошо — да и любой другой на их месте станцевал бы точно так же. На руках и ногах у них висели противовесы и мешочки со свинцовой дробью, чтобы никто при виде изящного жеста или хорошенького лица не почувствовал себя безобразиной. Джорджу пришла в голову смутная мысль, что уж балерин-то не стоило бы уравнивать с остальными. Но как следует задуматься об этом не получилось: очередной радиосигнал распугал его мысли.
Джордж поморщился. Две из восьми балерин поморщились вместе с ним.
Хейзел заметила это и, поскольку ее мысли ничем не уравнивали, спросила Джорджа, какой звук передали на этот раз.
— Как будто стеклянную бутылку молотком разбили, — сказал Джордж.
— Вот ведь здорово: все время слушать разные звуки, — с легкой завистью проговорила Хейзел. — Сколько они всякого напридумывали!
— Угу, — сказал Джордж.
— А знаешь, что бы я сделала на месте Генерального уравнителя? — Хейзел, кстати, была до странности похожа на Генерального уравнителя — женщину по имени Диана Мун Клэмперс. — Будь я Дианой Мун Клэмперс, я бы по воскресеньям передавала только колокольный звон. Из религиозных соображений.
— Да ведь с колокольным звоном всякий сможет думать, — возразил Джордж.
— Ну… можно сигнал погромче сделать. Мне кажется, из меня бы вышел хороший Генеральный уравнитель.
— Не хуже других, уж точно, — сказал Джордж.
— Кому, как не мне, знать, что такое норма!
— Ну да.
В голове Джорджа забрезжила мысль об их анормальном сыне Гаррисоне, который теперь сидел в тюрьме, но салют из двадцати одной салютной установки быстро ее прогнал.
— Ух, ну и грохот был, наверное! — воскликнула Хейзел.
Грохот был такой, что Джордж побелел и затрясся, а в уголках его покрасневших глаз выступили слезы. Две из восьми балерин рухнули на пол, схватившись за виски.
— Что-то у тебя очень усталый вид, — сказала Хейзел. — Может, приляжешь на диван? Пусть мешок полежит немного, а ты отдохни. — Она имела в виду сорокасемифунтовый мешок с дробью, который с помощью большого замка крепился на шее Джорджа. — Я не возражаю, если мы с тобой чуточку побудем неравны.
Джордж взвесил уравнивающий мешок на ладонях.
— Да ладно, — сказал он, — я его и не замечаю вовсе. Он давно стал частью меня.
— Ты последнее время ужасно усталый… как выжатый лимон, — заметила Хейзел. — Вот бы проделать в мешке маленькую дырочку и вынуть несколько дробинок. Самую малость.
— Два года тюремного заключения и две тысячи долларов штрафа за каждую извлеченную дробинку, — напомнил ей Джордж. — По-моему, игра не стоит свеч.
— Ну, мы бы незаметно их вытаскивали, пока ты дома… ты ведь ни с кем тут не соперничаешь, просто отдыхаешь, и все.
— Если я попробую что-нибудь такое провернуть, остальные люди тоже начнут пытаться — и скоро все человечество вернется к прежним смутным временам, когда каждый соперничал с другим. Разве это хорошо?
— Ужасно, — ответила Хейзел.
— Вот видишь, — сказал Джордж. — Когда люди начинают обманывать законы, что происходит с обществом?
Если бы Хейзел не сумела ответить на вопрос, Джордж бы ей не помог: в голове у него завыла сирена.
— Наверное, оно бы развалилось на части, — сказала Хейзел.
— Что? — непонимающе переспросил Джордж.
— Ну, общество, — неуверенно протянула его жена. — Разве мы не об этом говорили?
— Не помню.
Телевизионная программа вдруг прервалась на срочный выпуск новостей. Невозможно было сразу понять, что хочет сказать ведущий, поскольку все ведущие на телевидении страдали серьезными дефектами речи. С полминуты он пытался выговорить «Дамы и господа», но наконец отчаялся и протянул листок балеринам.
— Ничего страшного, — сказала Хейзел о ведущем. — Он хотя бы попробовал, а это уже много значит — пытаться превозмочь свои силы. Я считаю, его должны повысить.
— Леди и джентльмены! — прочитала балерина. Видимо, она была необычайно красива, потому что ее лицо скрывала отвратительная маска. А по большим уравнивающим мешкам — такие надевали только на двухсотфунтовых здоровяков — было ясно, что она сильнее и грациознее остальных танцовщиц.
Ей тут же пришлось извиниться за голос — ему могли позавидовать многие женщины. Не голос, а теплая нежная мелодия.
— Простите… — выдавила она и продолжила читать каркающим хрипом: — Несколько часов назад из тюрьмы сбежал четырнадцатилетний преступник, Гаррисон Бержерон, который строил заговор по свержению существующего правительства. Он не носит уравнивающих приспособлений, чрезвычайно умен, силен и крайне опасен.
На экране появилась фотография Гаррисона из полицейского участка — сначала ее показали вверх ногами, потом перевернули набок, потом наконец выровняли. На фотографии Гаррисон был запечатлен в полный рост рядом с масштабной линейкой. Ростом он был ровно семь футов.