Куросиво

В течение целых трех дней самоубийство графини Китагава занимало весь город. Большинство газет, за исключением двух-трех, связанных с графом Китагава, выражало сочувствие умершей и открыто осуждало графа. Даже дамы высшего света, многие из которых при жизни графини не любили ее за ясный ум, завидовали ее красоте или во всяком случае не питали к ней симпатии, теперь, когда смерть устранила соперничество, всецело обвиняли в ее гибели графа Китагава, словно стараясь загладить свою былую несправедливость к покойной. На всех устах, во всех взглядах читал граф безмолвное обвинение. И малодушный, как все самодуры, граф Китагава чувствовал себя непривычно неловко на людях.

Вот и сегодня понадобился целый стакан виски, чтобы согреть его холодное сердце, когда он садился в экипаж, отправляясь на кладбище. Но выслушивать обвинения от такого человека, как виконт Умэдзу, было выше его сил. Однако, припертый к стене неоспоримыми доводами, граф в ответ на слова виконта мог лишь судорожно дергать губами в припадке бессильной ярости.

– Возможно, вы скажете, что законом не предусмотрены подобные случаи. Но у меня есть друзья и среди юристов и среди журналистов Теперь всецело в моей воле подать жалобу и апеллировать к сердцу и к совести общества… Стоит мне захотеть, и вполне возможно, что кое-кто, кроме меня, тоже лишится дворянских привилегий…

– Негодяй!

– Да кто же из нас двоих негодяй? Замучить человека, довести до смерти и после этого называть другого негодяем? Интересно получается! Хорошо, довольно. Я знаю, что мне делать, я найду место, где сумеют отличить правду от кривды. Или, может быть, вы все-таки пришлете мне письмо с извинениями? А если не письмо, то в крайнем случае – нечто, что способно его заменить…

– Вымогатель!

– Если я – вымогатель, то вы – убийца!

– Я передам тебя в руки полиции!

– В руки полиции? Превосходно! Нет уж, сперва извольте воскресить к жизни сестру. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я немедленно, тут же на месте разоблачил перед всеми ваши преступления? Или, может быть, лучше прибегнуть к помощи газет? Или передать дело в суд, чтобы там рассудили, кто из нас прав, а кто виноват?

Граф Китагава закусил губу. «Сайто! Сайто!» – закричал он, зовя слугу.

Послышался кашель. Фусума раздвинулись, и показалось суровое, скорбное лицо старого Камбэ. За ним следовали управляющий и слуга.

– Господин, время уже позднее… Прошу вас поскорей пройти в храм.

– Камбэ! Этот негодяй… – граф Китагава, заскрипев зубами, указал на виконта Умэдзу.

Виконт, иронически засмеявшись, привстал с сиденья.

– Кто из нас негодяй?.. Ладно, довольно. В ближайшие дни я пришлю к вам своего представителя для переговоров…

– Шантажист!

– Господа, вспомните, где вы находитесь! Ведь вы роняете свое достоинство, свою честь… – старый Камбэ переводил суровый взгляд с одного на другого, – Прошу вас поскорей пройти в храм…

– Я не желаю служить панихиду вместе с вымогателем! – глаза графа Китагава метали молнии.

– Вы рассчитываете на то, что мертвые вынуждены молчать… И при этом еще ухитряетесь называть других вымогателями. Каков ловкач! Пусть она вам жена, но мне она приходится родной сестрой. Что ж необычного, если брат зажжет курения на похоронах сестры? – снова атакует графа виконт Умэдзу.

– Да ведь это же позор, господа! Позор всему вашему дому! Господа, господа, извольте же скорей пройти в храм. Сайто-кун, быстро проводи господина! Что ты там переминаешься с ноги на ногу?!

– Китагава-кун, где вы? Что случилось? Вас заждались… – из соседнего покоя показалась долговязая фигура виконта Сасакура.

4

Собравшиеся у гроба с недоумением поглядывали на места для родственников, где, за исключением малолетних Фусако и Ёсико, с любопытством глазевших по сторонам, не видно было никого из родных – ни самого графа, ни Митико – единственной, как было известно, дочери покойной, ни виконта Умэдзу, ее единственного брата, ни даже близкой, как сестра, виконтессы Сасакура.

– Как это странно!

– Уж не случилось ли что-нибудь?

– Что, собственно говоря, происходит? – шептались и мужчины и женщины. Некоторым даже приходила в голову мысль о том, что граф Китагава совершил какой-нибудь необдуманный поступок и с ним случилось несчастье.

Однако граф Китагава отнюдь не испытывал еще потребности последовать за женой в лучший мир. Вскоре после того как виконт Сасакура вышел позвать его, он вместе с шурином прошел в зал – граф впереди, виконт за ним следом. Граф был бледен как смерть, виконт иронически улыбался.

В атмосфере всеобщего недоумения и растерянности началась церемония.

Когда закончилось чтение сутры,[177] приготовились к обряду сожжения курений. Священник, преклонив колени перед графом Китагава, что-то тихо сказал ему и отступил в сторону. Граф, поправляя складки хакама, поднялся с места.

В эту минуту со стороны мест, отделенных для дам экраном с изображением китайского льва, показалась женщина в европейском траурном платье. Она вела за руку девочку, одетую в белое как снег кимоно. За ними шла еще одна девочка, в черном платье.

– Ой! Да это старшая барышня!

– Как она похудела!

– Госпожа Сасакура тоже очень изменилась! – зашептались на местах, где сидели дамы.

В самом деле, это была Митико. Бледная, белее, чем ее кимоно, с ввалившимися щеками, ступая нетвердым после болезни шагом, она шла, опираясь на руку госпожи Сасакура.

Граф, вставший, чтобы зажечь курения, подвигался прямо вперед, они шли наперерез друг другу. Их разделяло не больше пятнадцати шагов, когда глаза отца и дочери внезапно встретились. На лице графа Китагава медленно проступила краска. Смерив отца; взглядом с головы до ног, Митико вся затрепетала от внутренней дрожи.

5

С той поры как, тайно выскользнув из виллы Китагава, Митико решила бежать к матери в Нумадзу, она впервые встретилась сегодня с отцом.

В ту самую ночь, когда виконтесса Сасакура увезла ее к себе, девочка заболела и больше двух недель пролежала в жару, между жизнью и смертью. Но заботливый уход госпожи Сасакура вернул ее к жизни. Ласковое внимание Тэруко, приветливое отношение домашних – все это способствовало быстрому выздоровлению. Дни проходили куда спокойней и веселее, чем в родном доме.

За все время болезни проведать девочку из родительского дома приезжал только управляющий; он привозил различные вещи, которые могли понадобиться больной, отец же так и не навестил ее ни разу. Митико, совсем еще ребенок, стыдилась за отца перед семьей Сасакура.

Тем временем из Нумадзу вдруг пришла телеграмма, извещавшая, что мать выезжает в Токио. Получив это неожиданное известие, Митико сразу воспряла духом. Госпожи Сасакура не было дома – незадолго перед этим она уехала к своим родным навестить кого-то из больных родственников. Впервые после долгого перерыва Митико причесалась, гуляла, опираясь на руку Тэруко, по зеленой лужайке в саду и смеялась: «Давай гадать, в котором часу приедет мама? Что она привезет мне в подарок? Наверное, ракушки!..»

Но время шло, а мать все не ехала. Вернулась домой только госпожа Сасакура, сама не своя. Странная атмосфера какой-то тайны воцарилась в доме Сасакура. Охваченная беспокойством, Митико задавала взрослым вопросы, но вразумительного ответа ни от кого не получала, ибо госпожа Сасакура строго-настрого запретила домашним говорить девочке о страшном несчастье. Неизвестно, что может произойти, если, едва оправившись после такой тяжелой болезни, по-детски обрадованная скорой встречей с матерью, девочка внезапно услышит такую ужасную весть… Виконтесса долго ломала голову, не зная, как быть, но в конце концов решила, что для Митико будет лучше не видеть до неузнаваемости изменившееся лицо матери.

Наступил день похорон. Как ни старались скрыть от Митико страшную новость, больше откладывать было нельзя. Если бы Митико так и не узнала о дне похорон, она впоследствии упрекала бы виконтессу. Муж и жена посоветовались между собой, поговорили с врачом. Утром, в день похорон, госпожа Сасакура прошла в комнату Митико и, гладя ее по голове, осторожно сообщила ей скорбную весть. Она говорила о том, что на свете существует такое понятие, как смерть, что каждый человек должен когда-нибудь умереть, что даже с родителями рано или поздно приходится расставаться…

177

Сутра – название книг, составляющих священное писание буддизма.