Куросиво

В ту зиму, когда Митико исполнилось шесть лет, мужа назначили послом в одну из латино-американских стран. Причин для подобного назначения имелось множество. Во-первых, Китагава был аристократ, во-вторых – богач, в-третьих – знал немного иностранные языки, в-четвертых – имел красавицу жену, в-пятых – не был как-никак совсем уж круглым дураком, в-шестых – в страну эту, по ее значению в политике, и не требовалось чересчур умного посла, и, наконец, в-седьмых, к послу приставили весьма расторопного секретаря. Госпожа Садако обрадовалась. Все бесчинства мужа происходят оттого, что у него слишком много досуга, нет никаких серьезных занятий; в другой обстановке, когда он будет занят делами, все это прекратится само собой, думала она. Приехав за границу, госпожа Садако пригласила к Митико учительницу, сама тоже занялась изучением иностранного языка. Имя супруги посла гремело – красивая внешность и изысканные аристократические манеры снискали ей всеобщее поклонение. Но надежды графини оказались пустой мечтой. В первое время муж, правда, как будто несколько присмирел, но стоило ему немного освоиться с новой обстановкой, как снова началась погоня за развлечениями сомнительного свойства, и в довершение беды – крупная картежная игра. В стране этой, не отличавшейся высоким уровнем нравственности, порочные нравы в дворянской среде были самым обычным явлением – разврат здесь считали даже чем-то естественным. Однако в данном случае дело касалось посла иностранной державы, и толкам и пересудам не было конца.

Однажды случилось, что граф в компании местных аристократов напился до беспамятства в каком-то притоне; вспыхнула ссора; в результате граф очутился в полиции. Правда, когда выяснилось, кто он такой, его, разумеется, немедленно выпустили, но слухи об этом скандале каким-то образом дошли до Японии, и он был отозван на родину, пробыв на посту посла всего два года. Ходили толки, будто графиня Садако сама тайком писала одному из бывших вассалов графа, прося устроить, чтобы мужа без шума отозвали обратно; так ли это было в действительности – неизвестно. Во всяком случае, посла Китагава отозвали. Посол Китагава очень и очень сердился на руководство министерства иностранных дел.

Но – что поделаешь – дипломатия была решительно противопоказана послу Китагава. А между тем этому его чрезвычайному неудовольствию нужно было найти какой-то исход. К счастью, сейф графа ломился от золота, а женщин, которых можно было купить за деньги, тоже было полным-полно.

Матери уже не было в живых, жена отличалась безграничным терпением. На бывших вассалов и вовсе не стоило обращать внимания – тот из них, с кем граф считался больше, чем с остальными, к этому времени как раз уехал за границу, разминувшись со своим сюзереном.

Бесчинства бывшего посла Китагава росли в геометрической прогрессии. Меняя и бросая женщин, он переменил уже больше десяти содержанок. Детей, рожденных от этих наложниц – все девочек, – тоже было уже трое. Мало того, он не брезговал и наиболее популярными цветами – знаменитыми красавицами из веселых кварталов. Из месяца в месяц граф тратил на кутежи и женщин огромные суммы. Один из бывших вассалов графа, человек бедный, говорил, осуждающе хмуря брови, что ему этих денег хватило бы, чтобы расплатиться со всеми долгами, уплатить за полгода, а то и за целый год вперед за обучение сына и при этом каждый вечер с легким сердцем выпивать перед сном два или даже три «го» сакэ.[119] «Здорово кутит наш барин»! – потихоньку злословил кучер графа.

Не было никого, кто мог бы хоть немного осадить графа. Законы? Но законы вообще всегда устроены так удобно, что касаются только малых, оставляя в покое больших. Общественное мнение? Правда, граф все же немного стеснялся его; но общество взирало совершенно равнодушно на распространившееся в последнее время полное пренебрежение принципами морали. Даже господин Н., доводившийся графу дядей и иногда предпринимавший нечто вроде попытки усовестить племянника, советуя ему «немного угомониться», даже сам этот господин Н. тоже был совершенно того же поля ягодой, что и сам граф. Так кого и чего же было ему стесняться? Будь его жена обычной женщиной, женой простого человека из низов, она без лишних слов живо ухватила бы мужа за грудки да задала бы ему хорошую трепку: «Умерь-ка свою прыть, олух проклятый!» Но та, кто обитает в самых сокровенных покоях роскошной усадьбы, та, кого все почтительно величают госпожой, женщина, помнящая о необходимости соблюдать достоинство перед многочисленной челядью, в особенности же такая, как Садако, от природы скромная, сдержанная, воспитанная в старинных правилах, проникнутая старинными представлениями о поведении женщины, – такая жена, что бы ни произошло, старалась все сгладить, все скрыть, все замять. Скрывая и ревность, и обиду, и гнев, и неизбежно родившееся презрение, она терзалась душой – трудно было бы описать боль ее сердца. Оказалось, что среди родственников мужа, в семье захудалых даймё, имелась некая вдова Кисима, не спускавшая злобного взгляда с Садако с самого дня ее свадьбы, – мать перезрелой девицы, уродливой как смертный грех и сплошь покрытой рябит нами, которая пыталась просватать дочь за Китагава, развивая для этого бешеную деятельность даже во время сговора и свадьбы Садако. Узнав об этом, графиня особенно тщательно следила за каждым своим поступком и словом, стараясь никому не дать ни малейшего повода для упрека.

Садако все сносила молча, а мужу только этого и нужно было, он бесчинствовал и безобразничал напропалую, все больше и больше. В последние же год-два, пресытившись и чистым цветением сливы и соблазнительной прелестью ярких цветов столицы, он пристрастился к простым деревенским цветам дикого персика. Как-то раз, возвращаясь весной с охоты, он увидел в тени персиковых деревьев деревенскую девушку с повязанной полотенцем головой. Напевая нехитрую сельскую песенку, она разбрасывала удобрения – морские водоросли – на зеленеющие побеги овса. Граф заметил ее и воспылал к ней внезапной страстью. Девушку звали О-Суми; ничем особенным она не отличалась, но граф влюбился без памяти и, хотя она уже была сговорена за другого, не пожалел денег, чтобы выкопать это растение с корнями.

Именно она завоевала его исключительное расположение, – он буквально бредил О-Суми. А когда весной прошлого года эта женщина родила первого и единственного в семье Китагава мальчика, значение ее в доме поднялось, как поднимается утреннее солнце к зениту. Положение же законной супруги, напротив, стало поистине жалким – казалось, ее вовсе не существует в доме. Человеческое сердце низменно от природы – оно всегда заискивает перед силой и властью; управляющий, приближенные, даже слуги – все угодничали перед госпожой фавориткой, искали ее расположения. О-Суми в силу своего низкого рождения, да и по самой своей натуре и по воспитанию, всегда чувствовала себя невольно подавленной благородней изысканностью графини; в присутствии госпожи она испытывала необъяснимую досаду и чувствовала себя стесненно. Но лесть постепенно вскружила ей голову, и она стала искать поводы для придирок к законной супруге. Нет, она не была настолько подла, чтобы в душе желать занять место законной жены, но начала она с высказывания гнусных, злых подозрений. Стоило ее мальчику разок кашлянуть, или у него вдруг заболевал животик, и О-Суми принималась твердить, что ребенку подбросили яд по указке злобной, завистливой госпожи, не иначе… Стоило ей самой споткнуться или ушибиться, и она говорила, что ее, конечно, сглазила госпожа… Разумеется, граф отнюдь не придавал значения этой болтовне, но, стараясь угодить О-Суми, в конце концов дошел до того, что открыто кричал графине, чтобы она убиралась вон! Угрозы выгнать ее из дома были пока только на словах, но для Садако, не имевшей родителей, горько было слушать эти слова; граф понимал это и нарочно пользовался ее несчастьем. Садако страдала безмерно, она чувствовала себя растоптанной, вдавленной в грязь. А Митико было уже больше десяти лет, и мать не могла не видеть, что девочка развита не по летам, все замечает, все понимает; ей до смерти жаль было дочку, больно было, что в этом доме, где все идет так неправильно, ребенок услышит и увидит то, чего ему совсем не следовало бы знать. Вот почему, когда муж крикнул ей, чтобы она «не смела больше оставаться в главной усадьбе!», графиня беспрекословно подчинилась приказу мужа и осенью прошлого года переехала в особняк Асабу. Каждый месяц из главной резиденции ей присылали определенную сумму на расходы. Фактически это был настоящий развод, ибо замужество сказывалось теперь разве лишь в ее прическе.

119

Го – мера объема, 0,18 литра. Сакэ – рисовая японская водка.