Страница 21 из 117
После смерти Маяковского Лиля Юрьевна пригласила мою маму перепечатать его архив. Мама каждый день отправлялась в Гендриков переулок, где поэт жил последние годы, садилась в его кресло, за его стол и печатала на его машинке. Однажды она пришла домой с новостью, поразившей окружающих: оказывается, у Маяковского есть дочь! В архиве сохранились письма, которые ее мать Элли Джонс писала ему, ее фотографии с девочкой, снимки ребенка. Мне тогда было лет семь, меня это абсолютно не трогало, но волнение взрослых запомнилось. Лиля Юрьевна сказала маме, что Маяковский, вернувшись из Америки, говорил ей о романе с Элли Джонс и о том, что у него будет ребенок, и потом — что в Нью-Йорке родилась девочка. В то время своих романов они друг от друга не скрывали.
ЛЮ мне однажды сказала: «Перед войной Асеев в поэме «Маяковский начинается» вдруг написал:
Я Колю спросила: С чего вы взяли, что дитя в Мексике? Как оно туда попало? Или это вам понадобилось для рифмы?
Но он, «слухов пыль дорожную крутя», не мог сказать мне ничего путного, кроме невнятной версии, которую потом повторили издатели Профферы, приехав в Москву».
Они были у ЛЮ в семидесятых годах, и сохранилась магнитофонная лента их разговора с нею и моим отцом. Профферы путали Элли Джонс с Элли Вульф, фотографом в Мехико, у которой Маяковский занял доллары и «уехал, так и не отдав денег».
— Такого не могло быть! — жестко сказала Лиля Юрьевна.
И, естественно, в архиве хранится расписка Элли Вульф, где она пишет, что полностью получила долг от Владимира Маяковского. Очередная «свято сбереженная сплетня» свила в один клубок двух Элли, долг, дочь, Мексику, поэму Асеева, издателей Профферов — и распутался он только сегодня. Но об этом — в другом месте этой книги.
Власть, авторитет и влияние Лили Юрьевны, которым всецело подчинялся Маяковский, были так велики, что они распространялись и на его возлюбленных. И во время романа с поэтом и после него. Эльза, Шамардина, Брюханенко, Полонская… Даже Татьяна Яковлева в разгар романа выслушивала от Маяковского, что сказала Лиля по поводу его страданий, ходила с ним покупать ей костюм и консультировала насчет цвета «Рено», который он вез ей в подарок.
Сохранилась записная книжка поэта, с которой он ездил в Берлин и Париж. Лиля Юрьевна еще в Москве записала поручения, которые обычно пишут жены мужьям, когда те едут за границу. И среди инструкций — какого цвета должны быть туфли и какого фасона костюм — обращают внимание записи: «Машина лучше закрытая. Со всеми запасными частями». «Сзади чемодан. Не забудь автоперчатки».
История этого «Рено» такова: в 1927 году Лев Кулешов, знаменитый тогда кинорежиссер, приехал на дачу в Пушкино, где жили Маяковский и Брики. Приехал он на новом «Форде», это был чуть ли не единственный «Форд» в Москве, и все с интересом рассматривали машину. Вечером с ним на «Форде» возвратились в город Маяковский и Лиля.
С этого и началось. Маяковский очень хвалил автомобиль, он вообще восторгался техникой, видя в ней залог будущего прогресса, хотя сам в ней понимал мало и управляться с нею не умел. Ему импонировали механические новинки XX века, и в одном стихотворении он предсказал, что «вечное перо», пишущая машинка и автомобиль станут рабочими инструментами писателя. Интересно, что бы он сказал, узнав про компьютер? Он говорил, что «Пастернак любит молнию в небе, а я в электрическом утюге», образно, конечно, ибо никакая молния в утюге не сверкала — и с того дня идея автомобиля запала, и особенно она запала в душу Лили Юрьевны.
Кулешов заезжал за нею, и они совершали прогулки по городу. В те идиллические времена было интересно просто кататься по Москве, авто были редкостью, процветали извозчики, которые шарахались при виде машины, и ни о каких заторах никто не имел представления.
Автомобиль стал темой разговоров Маяковского и Лили, было решено накопить денег, и Маяковский обещал подарить Лиле машину. Она стала учиться вождению, успешно сдала экзамен и получила права. Это было легче, чем купить авто, ибо денег было немного, копить было не в их характерах и приходилось рассчитывать лишь на гонорары за границей. Самым дешевым был «Рено». Лиля очень загорелась, она любила все новое, модное, передовое и удобное, она представляла себя за рулем. «Это будет очень современно», — записала она в дневнике. А Маяковский очень хотел ее порадовать, он всегда стремился выполнить любое ее желание, любой каприз — тем более теперь, когда любовь ее к нему охладевала.
«Про машину не забудь, — писала Лиля в Париж Маяковскому 14.10.28. — 1) предохранители спереди и сзади, 2) добавочный прожектор сбоку, 3) электрическую прочищалку для переднего стекла, 4) фонарик сзади с надписью «стоп», 5) обязательно стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает машина, 6) теплую попонку, чтобы не замерзала вода, 7) не забудь про два добавочных колеса сзади. Про часы с недельным заводом»…
Маяковский отвечает, что с гонорарами пока плохо. «В виду сего на машины пока только облизываюсь — смотрел специально автосалон… Веду сценарные переговоры с Рене Клером. Если доведу, машина, надеюсь, будет. Целую, твой Счен».
И вот все-таки машина прибыла в Москву. Это был четырехместный красавец, снизу светло-серый до пояса, а верхняя часть и крылья — черные. Маяковский машину не водил, а Лиля Юрьевна управляла машиной сама. «Я, кажется, была единственной москвичкой за рулем, кроме меня управляла машиной только жена французского посла. Мостовые были в ужасающем состоянии, но ездить было легко, т. к. машин было мало. И тем не менее, я ухитрилась сбить на дороге восьмилетнюю девочку. Они с матерью переходили мостовую в неположенном месте, испугались, застыли, как вкопанные, заметались, словно куры, и разбежались в разные стороны. Я резко затормозила, но все же слегка толкнула девочку, и она упала. Она даже не ушиблась, но все мы страшно перепугались, а ее мать заголосила, как по покойнице. Вызвали милицию.»
Был суд, и ЛЮ оправдали. Она подружилась с девочкой, «которую я задавила», звала ее в гости, угощала мороженым и купила ей теплый пуловер.
Лиля Юрьевна увлеклась «Реношкой» со всем категоризмом, свойственным ее натуре. Она сшила специальное платье и костюм для езды, выписала из Парижа шапочку и перчатки. Стала читать автожурнал и завела знакомых автолюбителей…
Александр Родченко несколько раз просил ее позировать — он любил ее снимать и, как известно, делал фотомонтажи, используя ее фотографии. И как-то в конце семидесятых годов, разбирая фотоархив и комментируя снимки, Лиля Юрьевна рассказала: «Родченко несколько раз просил меня сняться с новой машиной, но из-за занятости я все время не соглашалась. А тут Володя уговорил меня сделать несколько фотографий с «Реношкой», я позвонила Александру Михайловичу и сказала, что собираюсь на машине в Ленинград. В Ленинград он со мной не собирался ехать, но обрадовался возможности сделать снимки. Мы фотографировались в Москве, я была в одном платье, потом переоделась, заехали на заправку бензина к Земляному валу, он снимал с заднего сиденья, как-то еще… Мы условились, что отъедем верст двадцать, он поснимает, а потом вернется домой, я же поеду дальше. Но дальше я не поехала, выяснилось, что дорога ужасна и машина начала чихать и вообще одной ехать так далеко скучно и опасно. На одной из фотографий я сижу в раздумье на подножке — ехать ли? И решила вернуться.
Володе понравились эти отпечатки, и он жалел, что поездка не состоялась, тогда фотографий было бы больше».
По своим законам
Разбирая архив Лили Брик, перечитывая письма и перепечатывая всевозможные воспоминания и мемуары, я не раз задавался вопросом — где предел дозволенного? Где предел суждений, которые могут быть доверены бумаге, а тем самым каждому, кто прочтет запись? Опубликованные, они начнут самостоятельную жизнь, их смогут прочесть люди, предрасположенные увидеть в задушевном признании то, что захотят увидеть. И они раскрасят факт несуществующими подробностями, перетолкуют его и расскажут о нем с возмущением, в которое сами же и поверят. На протяжении долгих лет многие пытались разгадать мотивы поведения ЛЮ, объяснить логику ее поступков и суждений. Не избегаю таких попыток и я, но помня завет Владимира Набокова: «Не будь чересчур доверчив, узнавая о прошлом из уст настоящего. Остерегайся и честнейшего из посредников. Помни, все рассказанное тебе, в действительности трояко: скроено рассказчиком, перекроено слушателем и скрыто от обоих мертвым героем рассказа».