Страница 5 из 125
В сенцах было темно, пахло увядшими степными цветами, должно быть, где-то в углу лежала трава. Сергей ощупью отыскал дверную щеколду и рассмеялся оттого, что уже забыл, где находится вход в хату. На пороге остановился, удивленный тем, что и комната ему показалась маленькой, и стены низкими, и окна, смотревшие в сад, крохотными. Неужели все это было таким и раньше? На припечке так же, как и пять лет назад, стояла лампа, и оттого, что в окна светила луна, слабый ее огонек был почти не виден. Анфиса разливала в кувшины молоко. Увидев Сергея, она поставила дойницу на лавку и посмотрела на брата веселыми глазами.
— Слышишь, какое выделывают наши старики! Теперь до утра будут песни играть.
— Пусть веселятся.
— А ты чего такой кислый? Спать хочешь?
— Просто так… Не знаешь, где Семен?
— Твой гость, ты его и оберегай. — Анфиса поманила брата пальцем. — Тебя Соня ждет… У плетня за углом.
— Какая Соня?
— Забыл? Как быстро!
— А… Соня. А ее муж?
— Разошлись… Сережа, она очень несчастна.
— Сама виновата… Ну, я пойду разыщу Семена.
Семен сидел за столом и разговаривал с Тимофеем Ильичом. Сергей не стал им мешать, вышел на улицу и за углом, в лунном свете на фоне плетня, одетого в зеленую шубу хмеля, увидел белую кофточку… Сразу вспомнился весенний темный вечер, берег Кубани, тревожный шум воды и ее голос: «Отстань! Прицепился, как смола…» Она вырвала руку и ушла к хороводу — там был Виктор Грачев. А Сергей сел на камень у берега и просидел так, бесцельно глядя на воду, до глубокой полуночи. Тогда он любил ее, а она любила Виктора. Теперь же смешной и детской казалась ему эта любовь… «Виктор, Виктор, где ты? — думал он. — Уехал учиться и забыл и меня и Соню…»
Соня стояла, прислонившись спиной к хмелю, и листья венком обрамляли ее непокрытую голову. Белая кофточка выделялась на темной зелени. Сергей поздоровался. Она посмотрела на него выжидающе ласково. Сергей сказал, что хочет пройтись по улице и посмотреть станицу, и они пошли молча, не зная, как начать разговор.
Высоко в небе висела луна, плиты камня вокруг церкви казались красными, как слитки меди, а купола и шпиль колокольни горели багряным пламенем. Просторная площадь, и полукругом стоявшие тополя с шапками грачиных гнезд, плетни палисадников с кустами сирени — все приобрело в этот полуночный час какие-то таинственные очертания…
Сергей никогда еще не видел свою станицу в таком красивом ночном убранстве. Сады, тонувшие в сумеречном свете, были то совсем темные, как шатры, то пепельно-серые в розовых пятнах, то белые. Он любовался знакомой площадью и не узнавал ее: всю правую сторону заливал такой яркий свет, что были отчетливо видны не только окна домов с занавесками и головками цветов за стеклом, но даже щеколды на закрытых дверях, бусы красного перца, развешанные вдоль стены. Самые обыденные предметы выглядели загадочными: то покажутся из-за плетня причудливые папахи, а подойдешь ближе и увидишь: не папахи это, а кувшины на кольях, и они уже не черные, а красные, как будто только что вынуты из обжигальной печи; то забелеет на базу платок какой-нибудь молодайки, а присмотришься и увидишь не платок, а лысую голову коровы; то замаячат бычьи рога, но не бурые, как днем, а прозрачные, точно выточенные из слюды; то на каком-либо крылечке зачернеет овчина, а подойдешь ближе и увидишь собаку; то зарябят под кровлей куры, сидящие цепочкой, точно нанизанные на шест…
Чтобы не молчать, Соня заговорила о молочной ферме, где она работала учетчицей. Сергей слушал ее рассеянно. Мысли о Смуглянке снова унесли его к берегу Кубани, он видел девушку в синем тумане и так задумался, что уже не слышал, как Соня, тихонько смеясь, поведала ему какую-то забавную историю из жизни животноводов.
— Потом все узнали, что Катюша никогда в жизни не любила этого пастуха…
— Какая Катюша? — спросил Сергей и покраснел.
— Эх ты… О чем размечтался?
— Виктор тебе пишет? — вдруг спросил Сергей.
— Писал… Но я ему не отвечала.
— Почему?
— Так… — и Соня грустно склонила голову. — Он в этом году получит диплом инженера, а у меня так странно сложилась жизнь.
Всю дорогу по пути к ее дому Сергей старался казаться веселым, шутил, но и сам он знал, и Соня понимала, что все это шло не от души. У калитки они остановились.
— Ну, вот ты и дома… До свиданья…
Соня протянула руку, просила остаться, посидеть на лавочке у плетня. Сергей сказал, что он устал с дороги, простился и ушел.
Возле двора стоял газик Рубцова-Емницкого, в нем спал шофер. В хате горела лампа. За столом сидели Тимофей Ильич и Рубцов-Емницкий. «Неужели меня поджидают?» — с досадой подумал Сергей, входя в хату. Мать, нераздетая, спала на кровати. Отец был пьян: глаза маслено блестели, усы свисали, образуя у рта желтовато-серую подковку.
Рубцов-Емницкий любезно усадил Сергея за стол, налил стакан вина и, поглядывая на Тимофея Ильича, спросил у Сергея, как понравились ему станичные девушки и кто та красавица, которая посмела в первый же вечер так долго задержать его возле себя.
— А мы тут без тебя, сыночек, толковали насчет важного дела, — заговорил Тимофей Ильич, поглаживая усы. — Доброе тебе находится место, такое, скажу, место, что лучшего и желать не надо… Лев Ильич обрисовал всю картину. Будешь ведать торговыми делами.
Сергей молча выпил вино. Рубцов-Емницкий налил еще, Сергей, не закусывая, снова выпил. «Без меня меня женили», — зло подумал он. Ему стало душно, кровь прилила к вискам, лицо горело.
— Тимофеич, — говорил Рубцов-Емницкий, — и чего ты хмуришься? Для ясности, ей-богу, не пожалеешь. Твоя слава! Да ты знаешь, что это такое…
Сергей не дал договорить. Он не мог совладать с собой, подбежал к двери, распахнул ее ногой и крикнул:
— Вон из хаты! Слышишь?!
Рубцов-Емницкий криво улыбнулся и не двинулся с места, а Тимофей Ильич, протирая кулаками глаза, не мог ничего понять. Наконец он сообразил, что сын его ведет себя недостойно.
— Что?! — крикнул он. — Перед родителем геройство выказываешь! Кто в хате хозяин? Я хозяин или кто хозяин?
Тимофей Ильич встал, пошатываясь и засучивая рукава, но Рубцов-Емницкий удержал его и усадил на место. Старик поднял крик, грозя кулаками, чуть не опрокинул стол. Тут проснулась Ниловна и, не понимая, что случилось, закружилась по хате, как наседка, у которой коршун украл цыпленка. Она подбежала к Сергею и увела его из хаты.
— Ой, сыночек, господь с тобою, — шептала она. — Как же можно такое ради приезда… Или ты лишнее выпил, или тебе нездоровится… Пойдем, ляжешь спать.
— А он пусть не покупает меня… Ишь какой ловкий!
В хате стало тихо. Рубцов-Емницкий все так же сидел за столом, о чем-то думая.
— Да, оказывается, и у героев нервы тоже не в порядке, — проговорил он. — Война, что тут скажешь.
— Герой! — сердился Тимофей Ильич. — Отчаюга! В герои вышел, а ума не набрался… Лев Ильич, ты на него не обижайся… Молодой и дурной, что с него взять. Выпьем еще по стаканчику.
— Какая может быть обида! Парень погорячился, а остынет, и совсем другой будет… Ну, для ясности, мне пора домой.
В саду, под грушей, с вечера была приготовлена постель. Ниловна взбила и без того мягкие пуховые подушки, откинула одеяло. Сергей сел на траву, снял гимнастерку, отстегнул погоны и отдал их матери.
— Спрячьте в сундук.
— Аль потребуются? — озабоченно спросила Ниловна.
— Пусть хранятся… Может, еще пригодятся.
Сергей лег и устало закрыл глаза. Ниловна сняла с головы платок, завернула в него погоны и тотчас приникла к сыну, гладила рукой его вихрастую голову, любовалась смуглым возмужалым лицом, жесткой, во весь лоб, стежкой бровей.
— Сережа, успокойся и усни, — шептала она и все смотрела на него и не могла насмотреться.
— Я скоро усну, только вы, мамо, посидите возле меня немножко.
Сергей не открывал глаз, но всем телом чувствовал близость матери, ее взгляд, теплоту ее рук, ее дыхание. А Ниловна готова была до утра просидеть у его изголовья. Все, что было в ней нежного и ласкового, все ее мечты и надежды обратились к сыну, и она не смела заговорить с ним, боясь нарушить его покой… Слышала, как Тимофей Ильич провожал Рубцова-Емницкого, как загудела машина и потом снова все стихло, как Тимофей Ильич, возвращаясь в хату, крикнул: «Ниловна! Долго ты еще будешь возле него сидеть?» Ниловна не ответила, а Тимофей Ильич что-то бормотал, направляясь в хату.