Страница 118 из 125
Вспоминая выступление Рагулина, Федор Лукич даже слышал его хриповатый голос… Вот Рагулин снял картуз и ударил им по столу так, что резкий, как пощечина, звук и до сих пор стоял в ушах…
«Тут, Федор Лукич пел нам песню, что посевы у нас позаросли бурьянами, что людей не хватает… Пожуриться да еще и слезу пустить — чего проще! А ты, Федор Лукич, спросил у самих колхозников: желают ли они линию строить? Желают! А раз желают, то и неуправки не будет…»
Там, на заседании, Федор Лукич косился на Рагулина и отвечал ему репликами, которые теперь ему почему-то казались и смешными и обидными… Только сейчас он понял, что надо было сказать что-то совсем иное, а что именно — не мог придумать… Ему хотелось продолжать спор с Рагулиным, но мысли в голове путались…
«А ты, Федор Лукич, знаешь, отчего мы затеяли всем людом подымать столбы?»
— Знаю, — угрюмо проговорил Хохлаков, видя, как мимо него проплыла белая утка. — Пошуметь захотелось.
«Нет, ничего ты не знаешь! Себе ж облегчение в труде хотим получить, чтоб силы у нас прибавилось…»
— Какой сильно умный! А придется тебе комиссию вызывать да акты на гибель посева составлять. «Нет, Федор Лукич, этого ты не дождешься…»
— Хвастаешься, чертяка старый! — зло сказал Хохлаков и бросил камень в воду.
«Чем тебе тут языком трепать, ты побывал бы у нас на полях да посмотрел, что там делается…»
Федор Лукич не знал, что ответить, потер кулаком глаза, хотел больше не думать о Рагулине, но навязчивые мысли не давали покоя, и снова перед ним стоял Рагулин и поглаживал бородку.
— А ты меня не учи! — крикнул Хохлаков, так что гуси, подходившие к реке, подняли головы. — Ишь какой учитель нашелся! Я, может, больше твоего бывал на полях и еще побываю, ежели потребуется.
«А чего ж кричишь: «Караул, посевы погибли! Акты давайте писать! А кто тебе сказал, что посевы погибли?»
— Все люди видят, а тебе повылазило… Нацепил Золотую Звезду и уже ничего не видишь? А за что получил награду? За хлеб! А теперь от хлеба отворачиваешься?
«Ты моей награды не касайся — руку обожжешь! Да и о посевах не печалься — присмотрим!»
— Помяни мое слово — повезешь комиссию…
«Да разве мы затем приставлены к делу, чтобы понятых возить по полю? Дескать, поглядите, люди добрые, какие мы есть заботливые хозяева, об актах своевременно беспокоимся, не зеваем… Так, что ли?»
— Смейся, смейся! — сказал Хохлаков и со злостью плюнул.
«…Нет, Федор Лукич, лично я на это не согласен. Да ежели ко мне явится такая комиссия, то я за свое спокойствие не могу поручиться — так попру со степи, что они и детям своим закажут туда ездить…»
— На язык ты герой, а поглядим, что ты запоешь осенью!..
Тут Федор Лукич облегченно вздохнул — ему показалось, что теперь-то Рагулину уже нечего сказать, а только сердце почему-то ныло еще сильнее, ломило грудь, а к горлу подкатывался комок острой и обидной боли…
«И что же это такое? — думал Хохлаков. — Кажись, раньше со мной ничего такого не случалось… А может, и случалось?»
Федор Лукич тоскливым взглядом посмотрел на перекат. Там конюх, молодцеватый чубастый парень, поил шестерых лошадей, сидя верхом на гнедом мерине. Конь, низко нагибая голову, пил воду, и передняя нога, немного согнувшись в колене, мелко и нервно вздрагивала… Только Хохлаков взглянул на конюха, как глаза его затуманились, точно их затянуло поволокой: и перекат, и сидевший на коне парень, и слабо согнутая, подрагивающая нога мерина вдруг унесли Федора Лукича в далекую пору молодости, и в памяти воскресло то, что было давным-давно забыто…
Вспомнился кочубеевский отряд, свежий осенний рассвет, мелководная, вот такая же, как и здесь, речонка и в балке хутор Извещательный. В то горячее время Федор Лукич был и молод и вспыльчив, и носил такой же, как у парня-конюха, чуб, и слыл в эскадроне гордым и самонравным юношей… И только он подумал об этом, как перед ним живой картиной встала атака на хутор Извещательный… Только-только рассвело, белела изморозью зеленая трава по низине. Эскадрон подходил к хутору, и командир эскадрона приказал на рысях пересечь речонку на мелком песчаном перекате. Хохлаков, гарцуя впереди отряда, не подчинился командиру и, желая прихвастнуть и показать лихость перед товарищами, пришпорил коня и погнал его напрямик по кустам. Вблизи речонки конь споткнулся, упал на колени, и Хохлаков, не удержавшись, вылетел из седла. Эскадрон помчался вперед, вспенилась, взлетела брызгами вода на перекате, а Хохлаков лежал возле своего коня и не мог подняться…
Гремела земля под копытами скачущей конницы, блестели вскинутые над головами сабли, кто-то хлестнул плеткой с такой силой, что у Хохлакова зазвенело в ушах, и поскакал мимо. И вдруг в эту напряженную минуту по эскадрону прокатился громкий смех, и Хохлаков понял, что это смеются над ним… Постепенно дробь копыт стихла, но уже вблизи хутора в туманном утреннем воздухе пронеслось «у-р-р-ра-а-а-а!», а Хохлаков хватался за дрожащую переднюю ногу коня, который тревожно всхрапывал и косился на своего хозяина… Хохлаков понимал, что бой начался и что хутор будет взят без него, и ему стало так обидно и стыдно, что на глазах выступили слезы, а сердце заныло вот такой же, как сейчас, страшной и тупой болью… Напрягая последние силы, Хохлаков вскарабкался в седло и, не помня себя и только чувствуя тупую боль в груди, во весь галоп помчался в хутор, где уже шел бой…
«Догнал же я тогда эскадрон и дрался со всеми… И никто меня не мог упрекнуть… Ну, свольничал, упал и сам же поднялся… А разве зараз не смогу подняться?..»
Федор Лукич, услышал за спиной конский топот и вздрогнул… К нему подъехал конюх и, не слезая с лошади, сказал:
— Федор Лукич, или же пасти коней, или же поехать за хворостом?
Хохлаков вытер хусткой мокрую голову и, опираясь на палку, тяжело поднялся.
— Запрягай, — сказал он, и лицо его побледнело. — Запрягай всех шестерых да положи лопаты, кирки…
— Или же куда ехать собрались, или же еще что? — спросил конюх.
— Чего ты илижкаешь? — гневно сказал Хохлаков. — Тебе сказано — запрягай, значит и делай, что тебе говорят!..
Глава XXXIV
После заседания исполкома Сергей и Ирина вошли в кабинет, остановились у окна и долго смотрели друг на друга усталыми глазами.
— Сережа! — сказала Ирина. — Вот так мы и будем жить?
— Да ты что? — удивился Сергей. — Конечно же, все будет по-иному… И получим квартиру, и вообще все, как полагается.
— А мне и так нравится. Веришь, Сережа, мне так радостно… Только очень спать хочется. Ночь не поспала, и так хочется спать, как малому ребенку… А тебе, Сережа?
— Еще терпимо, — с достоинством ответил Сергей. — Да тебе со мной и не равняться. Я еще на фронте избавился от сонливости.
— Ой, Сережа, какой же ты обманщик! По глазам вижу, что и ты хочешь спать…
— И ничего ты не видишь.
— Сережа, поедем в Усть-Невинскую… Я так соскучилась по дому!
— Быстро соскучилась. — Сергей обнял Ирину и посмотрел ей в глаза. — Верю, спать хочешь. Но мы скоро уедем. Я только просмотрю почту, это быстро. А ты устраивайся на диване… Хочешь, у меня есть свежий журнал.
Сергей сел за стол и начал просматривать поступившие из края бумаги… И пока Ирина перелистывала журнал и рассматривала фотографии, прошло минут пятнадцать. Ирина старалась не мешать Сергею, даже не смотрела в его сторону. А Сергей, читая какой-то объемистый циркуляр, написанный под копировальную бумагу слепым шрифтом, не услышал, как голова его мягко, словно на подушку, упала на стол, и он уснул.
Ирина посмотрела на Сергея и покачала головой.
«Эх ты, — добродушно подумала она, — закаленный!..»
Затем тихонько, на цыпочках, подошла к столу и присела на стул. Ей так было приятно видеть Сергея спящим, что она несколько минут не сводила с него глаз, — хотелось попристальнее рассмотреть и его широкий, с двумя поперечными морщинками, лоб, и чуточку приоткрытые губы, и клок жесткого чуба, упавшего на правую бровь. И чем внимательней она всматривалась, тем больше находила в его лице таких черт, каких раньше не замечала. Уголки губ были слишком вогнуты, отчего на щеках образовались еле приметные ямочки; брови шириной в палец лежали густой стежкой через весь лоб.