Страница 117 из 131
— Еще неизвестно! — возразила Марфутка. — Может, и не растерзают. Он похож на щенка, а щенков взрослые собаки не трогают.
— Придумала! — Андрейка с хрустом жевал перья лука. — Что такое щенки? Это собачьи дети. Что они, по-твоему, не видят, где есть дитё, а где взрослый пес, хотя и малыш. Всё видят!
Что могла возразить Марфутка на такое авторитетное заявление? Может быть, и в самом деле собаки все понимают и все видят. И если это утверждает такой знаток собачьих нравов, как Андрейка, то Марфутке остается только молчать и виновато мигать глазами.
— И ты уверена, — продолжал Андрейка, вытирая полой рубашки масленые губы, — уверена, что из этих ребят получатся специалисты по овце? Да никогда! Почему? Очень просто: потому как чабанское занятие надобно от природы любить, как, к примеру, любит его твой батько. И я у него учусь и все перенимаю.
— Себя не расхваливай! — поджимая губы, сказала Марфутка. — Есть люди и получше тебя.
— Кто? — приглаживая пальцами огненный чуб, спросил Андрейка. — Не этот ли, как его, — Ленька?
— Ты его не трогай! Ленька и стихи умеет писать. Он мне читал.
— Стихи — это что! А овцу за ногу ярлыгой изловит? — Андрейка сердито отодвинул ногой кошелку. — Да ты знаешь, как твой батько, дядя Гриша, мною доволен? Обещал осенью взять в отару третьяком. Во! «Ты, говорит, Андрей Демьянович, смело иди в гору. Побегай еще лето за сакманом, потренируйся как следует, а потом становись ко мне в третьяки. Парень, говорит, ты башковитый, послушный, на ноги быстрый и к овце имеешь уважение. Еще какой будешь третьяк!» А стихи — это не то…
— Когда будешь третьяком, тогда и станешь хвалиться.
— Я-то буду, а пусть попробует тот, кто пишет стишки. Да я его и в сакман не возьму!
Андрейка, опершись голой спиной о курень, достал из кармана штанов продолговатый, как носок, кисет и газету. Не спеша, подражая взрослым, неумело свернул цигарку, послюнявил края газетной бумаги. Зажег спичку и закурил. Нарочно, чтобы Марфутка видела, пустил дым носом.
— Поменьше дыми, — невесело проговорила Марфутка, — а то дед Евсей табаку не дал.
— Жадничает?
— Сказал, что ты еще молодой.
— Зато он уже перестарел! — Андрейка встал, потянулся, надел шляпу. — Ох и вредный старикашка! Родной же дед, а такой вредный! Табаку ему жалко… О! А вот и мой сакман. Жара, плохо пасутся. И собаки бредут как сонные — измучились от духоты. А как же с собаками? — повернулся он к Марфутке. — Дед не придет — беды мало, а собак покормить надо. — Андрейка почесал рыжий затылок, сплюнул. — Побудешь с часок возле сакмана, а я сбегаю за кормом для собак.
Андрейка смотрел на видневшуюся вдали серую кручу. Круча свисала козырьком над низким, почти стелющимся по земле терновником. Сакманщик смотрел туда потому, что именно там, в колючем терновнике, недавно было обнаружено волчье логово.
Отыскал его дед Евсей. Ездил туда за хворостом и нечаянно наткнулся. В неглубоком, надежно укрытом гнезде беспомощно копошились еще слепые волчата; их было пять штук. Волчица днем тут не появлялась. Видел их и Андрейка; ничего особенного, в таком возрасте они похожи на щенят, только морды острые. Дед Евсей сказал Андрейке, чтобы никому ничего не говорил, что нужно выследить волчицу, убить ее, а тогда взять и волчат.
Мало того что Андрейка на второй же день еще раз побывал там, но и рассказал Марфутке. Его не покидала мысль унести волчат так, чтобы дед Евсей не знал. И вот сейчас мысль эта овладела им с новой силой. Он знал, что за каждого волчонка, который будет доставлен в Сухую Буйволу, выдают большие деньги, как за уничтоженного хищника, и Андрейка решил получить эти деньги. Он еще не знал, как это сделает. Нужно было с волчатами идти в Сухую Буйволу, а это не близко. За день не управишься. Сакман бросить нельзя и оставить не на кого. И ему пришло в голову пригласить к себе пасти сакман кого-либо из грушовских ребят. Ну, хотя бы Леньку. Пусть бы писал стихи! Андрейка был уверен, что Леньке можно было доверить сакман на один день, а за это время Андрейка мог бы, посадив волчат в мешок, сбегать в Сухую Буйволу. Пусть бы тогда дед Евсей попрыгал!
— Ты чего туда смотришь? — спросила Марфутка.
— Так, мечтаю, — соврал Андрейка. — Люблю помечтать…
— Ты мечтай, а к волчатам один, без деда, не ходи.
— Это чей такой приказ?
— Дед Евсей наказывал.
— Табаку не дал, а наказ передал! — Андрейка затоптал окурок, сплюнул и засунул руки глубоко в карманы. — Знаешь, а что ежели те пареньки придут ко мне на выручку?
— Правда, Андрейка?
— Брехать я не умею.
— Вот будет хорошо!.. Ты их полюбишь, они такие славные.
— Так ты скажи и им и дяде Грише: пусть командируются ко мне… Поладим!
У Марфутки от радости заблестели глаза. Нет, она не ошиблась — Андрейка очень славный парнишка!
Глава XXIII
Первые шаги
На другой день, вернувшись из поездки, Григорий вручил Олегу ярлыгу. Было это сделано торжественно, так, как вручается воину боевое оружие, и Олег немного растерялся. Он держал ярлыгу в руках и смущенно улыбался. И Ленька, и Марфутка, и сам дядя Гриша видели, что этот надежный чабанский посох был несколько велик и тяжел — не по Олегову росту. Краснея и не зная, что делать, Олег положил ярлыгу на плечо, выпрямился, и тут все, даже дед Евсей, добродушно рассмеялись.
— Ой, да тебя просто надо на фото! — крикнула Марфутка. — И послать карточку твоей маме. Вот бы обрадовалась!
— Это мы сделаем, — пообещал Григорий. — В будущем. А теперь, племяш, пора в дорогу. Смотри, во всем слушайся Илью Васильевича.
Водовоз в это утро ехал как раз к Снеговому. Посреди кошары стояла бричка, а на ней удобно уместилась бочка. Быки рыжей масти, с прямыми, как столбики, рогами, были заложены в ярмо и помахивали хвостами, отбиваясь от мошек. Возница, пожилой мужчина, нахлобучил на глаза облезлую, из собачьей смушки шапку и тоже поглядывал на нового чабана.
На бричке — вещички Олега. Тут была старенькая, выцветшая плащ-палатка, которую дал Олегу Григорий. «С ней я всю войну прошел, а теперь она и тебя укроет от дождя и ветра». В плащ-палатку завернуты тоже ношеные, но по ноге Олега чобуры — чабанская обувь. Подстилка у них толстая, из сухой травы. Ее можно менять хоть каждый день, и ходить в чобурах, как уверял дядя Гриша, и мягко и не колко. Плохо только в дождь и в росу. Сыромятная кожа размокает, вытягивается, и чобуры делаются необыкновенно большими. Потом они, высохнув, снова становятся по ноге… Еще здесь лежала сумка из грубой парусины. В нее Олег сложил рубашки, трусы, пиджак, а также нож в матерчатом чехольчике, два карандаша и четыре тетради.
Ну вот, кажется, парень готов и прόводам конец. Олег рывком, но сильно обнял Леньку, пожал руку Марфутке, дяде Грише, дедушке Евсею, который стоял с закрытыми глазами, и пошел к бричке. Он сунул ярлыгу рядом с бочкой, а сам примостился в задке на сене. Возница поправил на голове свою плешивую шапку, махнул не кнутом, а длинной хворостиной, и быки вышли со двора. Олег смотрел на удалявшуюся кошару, на стоявших у ворот Леньку и Марфутку, и ему стало тоскливо, слезы подступали к горлу и так сильно душили, что он закрыл ладонями глаза…
— Не журись, хлопче, — сказал водовоз. — Обживешься. И вообще от журьбы человеку пользы никакой.
Олег не отрывал ладоней от глаз. Ему не хотелось отвечать водовозу.
— Как ты сюда попал, хлопче? — после короткого молчания спросил водовоз. — Или же по мобилизации, как комсомол?
— Захотел — и приехал, — ответил Олег. — И я вовсе не журюсь. Чего-то глаза побаливают.
— С непривычки к нашему степовому житью. — Водовоз пожевал губами, вздохнул. — Молодь подрастает и к жизни себя пристраивает, а с какого боку выгоднее к ней присоединиться, не ведает. Вот и у тебя я спытаю. Ежели ты спорхнул из материнского гнезда по доброй своей воле, то лучше бы лететь тебе в город, на завод. А у нас тут место глухое.
Олег не отвечал. Умолк и водовоз. До колодца они ехали молча. Оказывается, сюда Снеговой только что пригнал сакман. Овцы пили воду, а чабан отдыхал, прилегши на пригорке.