Воля к жизни

В двадцати километрах от Ковеля, неподалеку от местечка Несухежи, мы, медики, отделяемся от колонны и разбиваем белую операционную палатку. Гречка выводит трубы железной печурки далеко от палатки, заготовляет сухие дрова, мелко рубит их, и, когда печь топится, дыма в лесу почти незаметно. Однако погода ясная, и немецкие самолеты нащупывают нас. «Рама» — само- лет-разведчик — с противным ноющим звуком висит над нашей палаткой. Вслед за ним прилетают боевые самолеты, начинают бомбежку. Мы рассредоточили свои возы по лесу, немцы бомбят лес. Воздушные волны треплют, вздымают нашу палатку, и кажется, что она вот-вот сорвется и полетит.

Но и налеты немецкой авиации не останавливают нашего наступления. Ударная группировка под командованием Лысенко около Несухеж окружает и полностью уничтожает два батальона эсэсовцев. Только один командир батальона успевает удрать на самолете. Гул артиллерийской стрельбы доносится к нам с запада. Наши отряды ведут бои на окраинах Ковеля. Ярость наших людей настолько велика, что тяжелораненые пытаются встать и продолжать сражаться. Умирающие на поле сражения продолжают кричать; «Вперед!»

Раненых подвозят к нашей палатке одного за другим.

Много ранений в ноги, в нижнюю часть туловища. Командиры по приказу Федорова накануне боя еще раз напомнили всем бойцам: окапываться, прибегать к укрытиям. Но партизаны в пылу боя забывают о всякой предосторожности, идут на врага во весь рост.

Несколько тяжелых ранений в голову. Вытекает мозг, а боец на операционном столе продолжает петь, кричать, ругаться. Он еще воюет с немцами.

Пятые сутки идут бои за Ковель. Около ста раненых прошло через нашу палатку. После операций тотчас же отправляем их в санях за восемьдесят километров в наш лагерь. Там их примет Кривцов. Свентицкий болен. Он кашляет, хрипит, каждую свободную минуту подходит греть руки около печурки. Меня тоже знобит. Меряем температуру — у Свентицкого 38,6, у меня 39,1. Аня и Лида заставляют нас принимать аспирин. Свентицкий шутит:

— Хорошо болеть, когда девушки так заботливо лечат.

Ночью спим на возах. Мороз около двадцати градусов. Полный месяц смотрит сквозь деревья. Снег искрится и хрустит под ногами. Первую ночь я лег на возу не раздеваясь и никак не мог уснуть. Владимир Николаевич Дружинин, бывалый партизан, посоветовал:

— Вы разденьтесь и разуйтесь, будет теплее. Сначала страшно, а потом под кожухом согреетесь…

В самом деле, когда снимаешь сапоги, раздеваешься до белья и завертываешься в овчинный кожух, можно согреться. Только ложиться страшно. Ложишься будто на иголки, а вставать, вылезать из-под кожуха на двадцатиградусный мороз — ох как не хочется.

Последнюю ночь на возу и под кожухом не могу уснуть. Дрожу, не в силах согреться. Наконец засыпаю тяжелым сном, с беспорядочными, бессвязными сновидениями. Мелькают во сне лица, искаженные болью. Вдруг громкий голос наяву произносит:

— Воны сплять!.. Подождить до утра, бо воны сплять.

Несколько незнакомых возов стоят цепочкой в отдалении. Боец охраны говорит с селянами. Георгий Иванович слезает со своего воза.

— Что за люди? Что такое?

— Это селяне «оттуда», из районов, занятых немцами, прорвались к нам.

— Четвертые сутки пробираемось до вас, — радостно, возбужденно говорят они. — Заслышали, у Ковеля пушки гремят, стали собирать вам помощь. По восьми селам собирали. Кто даст картопли, кто жменю муки. Люди рады бы дать больше, у самих нема, бо нимцы забрали подчистую усе. Кожухи забрали, свитки, люди сидят раздеты по хатам. Дожидаем вас, партизан, чи Червону Армию.

— Ось це больную привезли до ваших докторов.

На одном из возов лежала женщина с раздробленной, почерневшей рукой. Она вцепилась в немца, уносившего из ее хаты мешок картофеля, и немец избил ее, искалечил руку и грудь прикладом.

Светает. Женщину вносят в операционную. Один из возчиков, молодой селянин, робко подходит ко мне:

— Доктор, мы составили письмо до товарища Сталина. Можно переслать его в Москву?..

Косые, крупные, неумело написанные буквы разбегаются на листе серой бумаги:

Школа жизни

Март. Тает в лесу. Откинув марлевую занавеску на окне землянки, вижу сверкающие под солнцем лужи, бледные лица выздоравливающих. Но сам из землянки теперь почти не выхожу.

Лежу с острым приступом ревматизма. Пухнут суставы позвоночника и ног. Хожу па костылях. Как будто холод проник внутрь костей и ни днем ни ночью оттуда не выходит.

Лежа на постели, изучаю записи сестер, вспоминаю каждого раненого, делаю подсчеты. Наш госпиталь вернул в строй восемьдесят три процента раненых. Среди них было немало таких, какие, по обычным представлениям, считались безнадежными.

У двух бойцов, под Ковелем, были тяжелые ранения в голову, с обширными проломами черепа. Обоих удалось оперировать. Оставлять их на месте, под открытым небом, на двадцатиградусном морозе, значило бы убить их наверняка. И отправлять их в госпиталь, согласно научным правилам, было нельзя. Тяжело раненные в голову не подлежат перевозкам. Всякое передвижение для них считается смертельным. Но третьего выхода у меня не было, и я отправил обоих раненых в госпиталь за восемьдесят километров на санях, по лесным дорогам. И оба остались живы.

Может быть, это случайность? Но откуда такое скопление случайностей? Каким образом в грязной избе, где летали мухи, Кривцов избежал воспаления брюшины? И после того, как раненный в живот долго бежал за телегой, и после того, как целый день лежал на возу без всякой врачебной помощи — он все-таки остался жив! Много, много было таких случаев! Возможно, некоторую роль играет здесь благоприятная бактериологическая среда в безлюдном лесу, слабость инфекции вдали от населенных пунктов. Но, видимо, решающую роль играет напряженная воля к жизни, повышенная устойчивость организма, мобилизованного стремлением к великой цели!..

Вода быстро набегает в мою землянку. Каждое утро Гречка выносит не меньше десяти ведер. В течение дня каждый приходящий ко мне в гости, по неписаному правилу, вычерпывает еще по три ведра, но вода прибывает и прибывает. Как будто все вешние лесные потоки скопляются у меня на полу. Но это уже ненадолго, наша наступающая армия входит в волынские леса.

— Тимофей Константинович, больного привезли!

Беру костыли, опираясь на них, иду в операционную.

Больной лежит на столе. Иссохший крестьянин лет сорока, заросший бородой, в лаптях и серых онучах.

— Вы меня не помните? — спрашивает он, едва шевеля губами.

— Ни, не помню…

— Никифор.

Имя это ничего мне не говорит. Не могу вспомнить.

— Помните, як я приизжав до вас у Лобно? Мучився желудком?..

— Да, да, теперь припоминаю. Язва желудка.

Осмотрев больного, выслушав его сбивчивый рассказ, ставлю диагноз: прободение желудка… Нужно, не откладывая ни минуты, делать операцию. Аня кипятит инструменты, готовит эфирную маску.

Больной спит под наркозом. Ставлю костыли к стене, приступаю к операции и вдруг чувствую такую резкую боль в ногах, что кажется, вот-вот упаду. Кажется, что не только получаса, но и пяти секунд не выстоять у операционного стола. Преодолевая мучительную боль, усилием воли заставляю себя продолжать работу.

«Товарищ врач, никогда не нужно сосредоточиваться на своих болезненных ощущениях! Больному в тысячу раз хуже! Смерть стережет его!..»

Вскрываю брюшную полость — действительно стенозирующая прободная язва желудка. Дальше, дальше! Теперь все, теперь уже некуда отступать. Надо доводить дело до конца. Если бы я и упал, некому сейчас заменить меня. Свентицкий тяжело болен, Кривцов эвакуирован в советский тыл.