Богдан Хмельницкий

– Я исполняю волю моего повелителя, турецкого султана, – сухо отвечал хан. – Если бы не его приказание, никогда тебе не видать бы от меня помощи.

– Ваше ханское величество не будет раскаиваться. В этой войне хватит поживы всем, а рабов вы уведете столько, сколько захотите.

– Посмотрим! – отвечал хан.

Поляки, прослышав о надвигающейся на Волынь орде, решили двинуться к Збаражу и ожидать неприятеля за его крепкими стенами. Под Збаражем в это время стоял Иеремия Вишневецкий с Конецпольским и многими другими панами. Как только регулярное польское войско стало лагерем и солдаты прослышали, что князь Ерема близко, они целыми толпами стали уходить к нему, несмотря ни на какие строгие меры и наказания. Главнокомандующие советовались между собой и не знали, что предпринять.

– Нам непременно надо соединиться с князем, – советовал Фирлей. – Я готов сам ехать к нему и на коленях умолять его оставить в стороне личное честолюбие.

Ляндскоронский не допустил старика ехать на поклон к гордому пану и предложил переговорить с ним лично. Он выбрал нескольких шляхтичей и отправился в лагерь к князю Иеремии. В лагере князя все было тихо, чинно, покойно; каждый знал свое место и дело, все были наготове, и пан Ляндскоронский невольно подивился образцовому порядку. Долго упрашивал он Вишневецкого забыть нанесенные ему сеймом обиды.

– Все мы жалеем, что король обошел пана, все мы признаем пана Иеремию за отважнейшего и достойнейшего воина; будь же великодушен, пожалей свою родину, ты один можешь спасти ее.

Иеремия, видимо, был тронут, но продолжал отказываться.

– У меня мало войска, – говорил он, – не хватает пороха и оружия. Если на меня нападет неприятель, я со своим малочисленным отрядом сумею отстоять свою честь, но вам я не могу принести никакой пользы.

– Согласись только соединиться с нами, а мы все трое готовы уступить тебе права главнокомандующего.

– Нет, я не хочу отнимать чести у старого воина, – отвечал, подумав Вишневецкий, – завтра же я соединюсь с вами и буду служить под начальством Фирлея.

На другой день Вишневецкого с торжеством встретили в главном лагере и поторопились собрать военный совет; на нем приняли мнение Вишневецкого, считавшего Збараж самым удобным пунктом для встречи с неприятелем. Деревянные укрепления, окопанные рвом, окружали город; над ним возвышался замок, стоявший на горе. Лагерь раскинули под городской стеной и поручили инженерам обнести его валом. Но, по обыкновению, в польском лагере начались несогласия из-за мест, занимаемых отдельными отрядами: каждый хотел со своим отрядом, где ему вздумается, и при том со всеми удобствами; когда удовлетворили все требования, лагерь растянулся на большое пространство, и это сильно усложнило работы инженеров.

Появились татары, а окопы не были еще готовы. Они бросились было на Вишневецкого, не успевшего соединиться с остальным войском, но Вишневецкий дал сильный отпор, и татары отступили. В виду татар все принялись копать рвы, паны в своих богатых кунтушах на ряду с хлопами; никто не ложился спать, проработали всю ночь и все-таки не успели окончить всей работы. Начались гарцы. И с той, и с другой стороны наездники отличались одинаковой доблестью и знанием ратного дела. В полдень гарцы приостановились, в татарском лагере произошло движение; приехал сам хан в богатых блестящих одеждах, с многочисленными телохранителями. Хмельницкий встретил его с подобающим почетом; казаки били в литавры, стреляли из ружей и из пушек. Гетман предложил хану осмотреть польские укрепления. Они отправились в сопровождении знатных татар и казаков; Хмельницкий весело указывал хану на недоконченные работы панов.

– Такие укрепления нетрудно взять, – сказал он, обращаясь к хану. –Зададим мы ляхам жару, а к вечеру, пожалуй, будем и в польском лагере. Ваше ханское величество может рассчитывать на это; следует вам только запасти побольше веревок для пленных.

Хан только улыбнулся.

Осажденные видели грозившую им опасность и ничего не могли сделать. Они сидели, как в мышеловке, и не могли даже отступить, так как все пути были отрезаны. Все пали духом, только Иеремия не унывал. Он разъезжал по лагерю и успокаивал смущенных жолнеров.

– Что ж за беда, что нас мало, – говорил он, – тем больше для нас славы, а умирать все равно когда-нибудь да надо.

– Хорошо добывать славу, – возражали ему, – в честном, открытом бою, а тут мы сидим, как в тюрьме.

– Много чести победить на поле, – отвечал князь, – но еще более славы защищаться в окопах.

Священники ходили по лагерю и причащали святых таин. Поляки усердно молились и готовились к бою. Ночь провели они опять без сна.

Так прошло еще два дня. Хан начинал волноваться и несколько раз посылал за Хмельницким.

– Где же пленники и добыча, обещанные мне? – грозно говорил он ему.

– Будет, будет, еще все будет! – с видимой досадой отвечал Богдан.

Но я уже потерял много храбрых богатырей, – недовольным голосом возражал хан.

– Ничего, за каждого богатыря ты возьмешь по сотне пленников, –утешал гетман.

Однако, город не так легко было взять, пришлось томить его осадой, возводить окопы и постепенно приближаться к укреплениям, обстреливая их. Вишневецкий всем распоряжался сам и Хмельницкий видел, что ему не совладать с опытным вождем, если не заморить город голодом: все его военные хитрости князь Ерема предугадывал и предотвращал.

Осада тянулась долго, почти месяц, поляки терпели страшный голод, ели не только лошадей, но даже кошек, собак, мышей, кожу с возов и обуви. А казаки еще над ними подсмеивались, сидя на своих возах и убивая их как мух, лишь только они высовывали голову из окопов. Поляки пробовали вступать в переговоры, но гетман соглашался на отступление только с тем, чтобы ему выдали Вишневецкого, Конецпольского и некоторых других панов. Пробовали обратиться к хану; но и тут ничего не вышло. Наученный Хмельницким, хан требовал, чтобы для переговоров к нему прислали Вишневецкого. Паны ясно видели, что их хотят лишить единственного способного предводителя. Весь польский лагерь давно бы разбежался, если бы не князь Иеремия. Это знал и Хмельницкий, оттого он так и настаивал на выдаче Вишневецкого.

Видя, что замыслы гетмана не удаются, хан день ото дня становился с ним все холоднее. Наконец, он совсем потерял терпение и велел позвать к себе Богдана. Гетман знал, о чем будет разговор и медлил явиться перед ханские очи.

– Ступай, ступай! – торопили присланные за ним мурзы. Хан очень на тебя гневается.

Когда Хмельницкий вошел в прекрасный шелковый шатер Ислам-Гирея и остановился у порога, отвешивая, по обычаю, низкий поклон, хан быстро вскочил со своей мягкой атласной подушки, подошел к гетману и, смотря на него грозно в упор, сказал:

– Долго ли ты еще будешь морочить меня? У тебя огромное войско, а там, за стенами, горсть людей, изнуренных голодом, и ты не можешь одолеть их. Если ты в три дня не покончишь с ними и у меня не будет обещанных пленников, то я уведу тебя с твоими казаками!

Хмельницкий хотел говорить, но разгневанный хан повелительным жестом указал ему на дверь, и он должен был удалиться. Угрюмый и раздраженный вернулся он в свой шатер.

– Коня! – крикнул он дежурному казаку.

Подвели коня, гетман вскочил в седло и поехал по лагерю. Он подъезжал к каждой сотне и объявлял волю хана.

– Гей, казаки молодцы! – кричал он. – Если мы не добудем пленников хану на ясыр, то он нас самих потащит в неволю.

– Пора нам расправиться с ляхами! – говорили все. – Напасем лестниц, машин да крюков и вытащим всех их из этого муравейника.

Казаки построили высокие деревянные башни на колесах, "гуляй-городыни". В этих башнях они могли подъехать к самым укреплениям и, запасшись веревками с крючьями, вытаскивать поляков из-за валов, как рыбу из воды. Приготовив все они двинулись на приступ. Впереди гнали пленных, служивших им щитом. Несколько казацких пушек обстреливали осажденных и пороховой дым застилал всю окрестность. Все главнокомандующие растерялись, исключая князя Иеремии. Тех, кто предлагал отступление, он останавливал, указывая на невозможность пробраться сквозь неприятельские ряды.