Богдан Хмельницкий

Барабашиха не выдержала.

– И что вам взнудилось моего пана тащить? – проговорила она Хмельницкому. – Мой пан вам не пара, он стар и горилки пить совсем не может, все хворает.

Богдан усмехнулся и закусил ус.

– Ясновельможная пани, – отвечал он, – я за честь почту, если и вы удостоите меня своим посещением.

– Я! – задыхаясь выговорила Барабашиха. – Я? Да я и к самому пану Конецпольскому не езжу, сколько ни зовут.

– Жаль, – продолжал Богдан все в том же тоне, – тогда уж, если милость ваша будет, отпустите ко мне кума. Мы с ним по родственному повеселимся.

– Не бывать этому, не бывать! – забывшись, крикнула пани, но сейчас же стихла и холодно проговорила:

– Впрочем, это его дело, а мое бабье дело гостя принять, постель приготовить. Ваша постель готова, пан. Не угодно ли пожаловать.

Спровадив гостя она накинулась на мужа:

– И что тебе за охота знаться с этим казаком? Ты послушай, что про него говорят-то, доведет он тебя до беды.

– Не шуми, пани! – кротко успокаивал ее Барабаш. – Кум Богдан хороший человек, славный воин, веселый товарищ.

– Задаст он тебе веселья, дожидайся! Слыхала я от хлопов, что он вольницу мутит, всем исподтишка о королевской грамоте рассказывает. Ой, подведет он тебя, старина! Болтаться тебе вместе с ним на виселице!

– Молчи, жена! – грозно крикнул Барабаш, – ничего ты в этих делах не смыслишь!

– Я не смыслю! – обиделась пани. Да если б я то ничего не смыслила, то куда бы ты без меня и делся! Давай мне скорее королевскую грамоту. Барабаш вынул сложенный лист из-за пазухи и передал жене.

– Спрячь, спрячь! Оно, пожалуй, и лучше будет, – покорно проговорил он.

На другое утро Хмельницкий распрощался с кумом и его женою и отправился к другому своему знакомому, переяславскому полковнику Кречовскому.

Пан Кречовский, еще не старый человек, принял Богдана чрезвычайно ласково.

– Спасибо, пан Богдан, что навестил. Я уже собирался было посылать за тобою, – сказал он, вводя Хмельницкого в роскошно убранную комнату: стены скрывались под шелком и бархатом, в поставцах стояло множество золотой и серебряной посуды, на полу лежали мягкие ковры, по углам и стенам красовалось дорогое оружие. Пан Кречовский изо всех сил тянулся за богатою шляхтою, и в его гордом шляхетском сердце таился непочатый угол честолюбия. Он метил очень высоко и постоянно чувствовал себя обиженным, так как мечты его не осуществлялись и наполовину. В Хмельницком он чуял силу и рассчитывал, хотя этим путем, хотя дружбою с казацкою вольницею добиться высокого положения.

– А что нового? – спросил Хмельницкий, усаживаясь вместе с хозяином за роскошную закуску, поданную одним из хлопов в нарядном кафтане яркого цвета.

Пан сделал знак и слуга удалился.

– Видишь ли что, друже, – понизив голос, стал говорить пан Кречовский, – коли хочешь дело делать, начинай, а то как бы не было поздно. Больно на тебя точит зубы подстароста чигиринский, не попадись в его лапы.

– Знаю, брат, знаю! Да только сделать-то ничего не могу. Надо мне королевскую грамоту в руках иметь.

– Зачем тебе грамота? – спросил Кречовский, – тебе казаки и так доверяют.

– Доверяют, это так, – отвечал Богдан, – но одних казаков недостаточно, надо и хана поднять на ноги, а с этими татарами без доказательства ничего не сделаешь.

– Ну, так торопись и доставай грамоту. На днях я слышал, как Чаплинский хвалился упечь тебя туда, где ты и света не увидишь. Ведь, ты знаешь, – прибавил он еще тише, – никто не чует, что я тебе друг, при них я тебя еще больше их браню. Все несчастия скликаю вместе с ними на твою голову, – прибавил он, смеясь.

– Спасибо, пан, спасибо! – проговорил Хмельницкий, пожимая ему руку, – зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если же удадутся все наши замыслы, – прибавил он, – так вот тебе рука и крепкое казацкое слово, мы все разделим по-братски, пополам.

В глазах Кречовского блеснул огонек.

– Обошли меня паны… – проговорил он. – Как я им служил, из кожи лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от меня службы не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Последние слова Кречовского, видимо, неприятно подействовали на Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный, не то насмешливый взор.

– Да, – сказал он как-то загадочно, – хлопы честнее панов и службу твою оценить сумеют.

Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:

– В день Николая Чудотворца, 6-го декабря, милости прошу пана до моего двора.

– Что так? – спросил Кречовский. – Пир затеваешь?

– Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам, бедным казакам, пиры затевать.

– И Чаплинский у тебя будет? – спросил Кречовский с видимым любопытством.

– Обещал, отчего ему не быть? – небрежно проговорил Богдан.

– Вот еще что, пан Богдан, – проговорил Кречовский, как бы вспомнив что-то. – Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у Чаплинского, не за добром он туда ходит.

– У Чаплинского? – с удивлением спросил Богдан. – Ты думаешь, что он шпионит за мной?

– Не думаю, а почти уверен в этом, – отвечал Кречовский.

Богдан, видимо, что-то соображал.

– Да, да! – в раздумье говорил он, – это очень возможно. Спасибо тебе, друже! Это я приму к сведению.

Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании заметил хозяину:

– А слышал ты, что татарский загон появился?

– Нет, ничего не слыхал, – ответил Кречовский.

– Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля. Надо бы разузнать.

– Ну, брат, как бы тебя не послали, – проговорил Кречовский. – Наш пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру, как ты тогда его отцу про крепость ответил.

– Это про Кодак-то? – заметил Хмельницкий. – Что ж и теперь повторю: "Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог даст, и разрушим! – гордо проговорил Хмельницкий.

– Бог даст, разрушим! – повторил Кречовский, – но и осторожность не мешает.

– Так, что же про меня говорил пан староста? – переспросил Богдан.

– Он рассказывал, как его отец уже на смертном одре жалел, что оставил твою буйную голову у тебя на плечах.

– Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.

– Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как он тебя расписывает перед старостой.

– Бог с ним! – небрежно проговорил Богдан, – еще наше не ушло. Он мне простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, – повторил он, – я ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы, остерегаться буду.

Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к шинку, отдал своего коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в низенькую горницу, битком набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и стал прислушиваться к разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто не стеснялся высказывать то, что у него было на душе. Старый слепой кобзарь заунывно пел что-то, сидя в углу, но его никто не слушал.

– Нет, вы послушайте, добрые люди, – говорил в одном углу высокий худой хлопец резким крикливым. – Разве это так можно жить? И пашню у тебя возьмут на корне, и покос у тебя оттянут, и последнюю скотинку из дому выведут, да и тебя самого, в угоду пана, угонят. Нарядят в дурацкую, шутовскую одежду и ступай за паном по белу свету мыкаться. А тут жена с ребятишками голодает, да и из них жид последнее повытянет, того гляди на улицу выгонит, последний хуторишко и тот отнимет…

– Что и говорить, – вторили окружающие, – плохие времена…

– А слыхали вы, братцы? – перебил толстый приземистый человек в одежде мещанина, – говорят, опять звезда с хвостом на небе появилась.

– Не звезда, брат, а два меча, – перебил его другой. – И мечи те остриями сходятся. Один меч панский, а другой казацкий. Вот и рассуди, что это значит…

– Что там на небе, – заговорил опять высокий крестьянин, – небо небом а ты посмотри, что на земле-то делается. Сгрубил пану, голову тебе долой или камень на шею и в воду. Да, что я говорю, пану, довольно жиду-арендатору не понравиться, так он тебя одними церковными налогами доймет. Крестить ли ребенка, иди жиду поклонись. Какую цену заломит, ту и давай. А нет у тебя денег, так и останется дитя некрещенным, оно для жида, для нехристя, еще лучше. Ему над нами, над православными, надругаться куда как любо. Умрет кто в доме, опять к жиду, в ноги кланяйся: "Позволь, мол, добродзею, похоронить!" Ни жениться, ни Святого Причастия принять, ничего нельзя без жидовского разрешения, и за все плати взятки. Спрашиваю вас, добрые люди, можно ли так жить? – заключил он, обводя глазами слушателей. – Верно, верно! – загудела толпа. – Житья нам нет от панов, пора с этим покончить!