Последний мамонт

То есть при абсолютном нуле всё замрёт в каком-то восхитительном порядке, и мир в окрестности этой точки будет недвижим. Не знаю, читали ли вы про Планка, что ещё в одиннадцатом году… Впрочем, точно ведь не читали.

Еськов вдруг вспомнил тот давний рассказ, что читал в сожжённом Царском Селе, что было, конечно, не Царским Селом, а городом Пушкином. И в том рассказе тридцать восьмого года, где палеонтолог летел на электролёте откуда-то с Урала на остров Врангеля искать рогатого мамонта, было что-то похожее по сложности.

Там на массивной железной полке с толстыми металлическими подпорами, на которую пялились пассажиры, лежало нечто похожее на большой ком теста, был там и ковш под полкой, хобот которого уходил куда-то под пол. А в стороне от «теста» стояли чёрные кубики в сантиметр величиной.

— Попробуйте приподнять один из этих кубиков, — говорил пассажирам электролёта техник (Еськов давно заметил, что в фантастических рассказах его детства все техники и лаборанты были абсолютно безумны и постоянно предлагали пассажирам и посетителям что-нибудь потрогать). Естественно, никто кубики приподнять не мог, и техник объяснял, что они просто очень тяжёлые. Это, говорил техник, потому, что тяжёлая материя составлена из атомов, лишенных электронов. И она представляет собою положительный заряд огромной концентрации, идеальный аккумулятор. «И именно в силу этого она должна была с необычайной силой притягивать к себе отрицательные заряды-электроны. А где их нет? Таким образом, с самого момента своего рождения материя, искусственно ставшая тяжелой, стремилась возвратить себе то, что у нее было отнято, — электроны, отрицательный заряд, а вместе с ними вернуть себе и прежние свои свойства. Одним словом, к кубику тяжелой материи отовсюду потёк электрический ток».

— Таким образом, при помощи теста — тяжелой материи — вы высасываете электроны из невидимых проводов высоковольтной передачи? — спрашивал один пассажир.

— Правильно, — отвечал ему техник. — В данном случае тяжёлая материя заменяет нам землю, заземление. Настоящая земля далеко под нами, и отработанный ток поглощается тяжелой материей. Понятно?

Ничего понятнее не становилось, но в этом было какое-то указание свыше — остров Врангеля, мамонт и эта причудливая физика.

Правда, Еськов помнил, что там, у героев рассказа, случилась какая-то неприятность, тряхнуло, изоляция нарушилась и из кубиков полезло какое-то тесто как Мишкина каша, его начали выбрасывать вон, оказалось, что тесто это ещё и пахнет, и по изменениям запаха электролётчики нашли направление и вернули электролёт к лучу электрического питания… Но он думал не об этом, а о том, что речи Академика оставляют в нём то же ощущение надувательства, которое он испытывал, читая этот рассказ тридцать восьмого года в разорённом городе под Ленинградом.

Академик меж тем продолжил:

— Мы работали с этим накануне революции — и все, кто занимался темпоральной проблемой, куда-то пропали. Один из нас сгинул в тот момент, когда по Кремлю стали стрелять красногвардейские пушки, и мы считали его убитым. Другой бежал на юг после пары голодных лет, пытаясь вывести установку за границу, и следы его потерялись на Каспии. Третьего нашего товарища я хоронил сам — глупая смерть, он попал под лошадь пьяного нэпмана в двадцать третьем.

Но мертвецы имеют странную привычку оживать, и оказалось, что наш коллега вовсе не исчез в час мятежа. Он объявился в Германии — был он куда умнее и не вёз железо через границы, он вёз чертежи, а потом год за годом улучшал их.

И по всему выходило, что при абсолютном холоде, вымораживающем само время, можно пустить движение материи вспять — миновав точку спокойствия, абсолютный нуль, все частицы начнут колебаться, точно повторяя прошлое, возвращая наблюдателя в уже прошедшее время, окуная его в плюсквамперфектум.

Сперва мы считали, что абсолютного нуля температуры нельзя достигнуть ни в каком конечном процессе, связанном с изменением энтропии. К нему можно лишь асимптотически приближаться, но вышло всё иначе. Происходило волшебство. Хотя, как вы понимаете, мой молодой друг, наука если и содержит что-то волшебное, то только потому, что пока не пришли новые учёные и не стащили чудо на землю с помощью простых объяснений.

Когда пришла квантовая механика, это тоже доставило нам хлопот, пока мы выясняли, отчего там в модельных системах третье начало тоже нарушается.

И вот в прямом соответствии с первым законом термодинамики, который не устанавливает направление тепловых процессов, мы построили свою теорию. Все твердили, что тепловые процессы могут протекать только в одном направлении, то есть необратимы. Но жизнь, как всегда, оказалась сложнее наших представлений о ней.

Машина времени могла существовать — правда, двигаться в будущее мы не могли, а могли лишь прыгнуть в прошлое или затормозить-заморозить текущий ход времени.

— И что, немцы тоже над этим работали?

— В этом-то всё и дело. Пока я хлебал баланду деревянной ложкой, они продвинулись — и довольно далеко. Потом, во время войны, когда меня вытащили из этого ненаучного безобразия, отмыли и одели сначала в полковничий, а потом в генеральский мундир, я понял — насколько далеко.

У них уже был маленький заводик, и дело было поставлено на промышленные рельсы…

И за всем этим я чувствовал почерк моего давнего приятеля и коллеги.

Вот Фетин, которого вы теперь хорошо знаете, искал его по всей нашей зоне оккупации, да и с помощью своих ресурсов — по зонам союзников. Но мой приятель сгинул — ему не впервой исчезать под гром пушек.

— Теперь самое важное, — произнося эти слова, Академик был несколько небрежен (Еськов давно ждал, что ему сейчас расскажут что-то важное). — Я вам открою государственную тайну, потому что прока в этих тайнах никакого нет.

Я давно занимался этим делом и всё время опаздывал. Мы знали, что немцы рвались в Арктику, но не все маршруты можно было объяснить метеорологической надобностью. И у «Адмирала Шерера» была очень странная прокладка курса. Было понятно, что довольно глупо рваться линкором на восток, чтобы сжечь баржу на Диксоне. Их задержали, да, один маленький пароход. Впрочем, это другая история, я как-нибудь её расскажу.

Мы нашли одну темпоральную башню — а искали долго. Сначала наша лодка потопила у мыса Желания U-238, которая ставила мины в Обской губе. Но было понятно, что она идёт на Землю Франца-Иосифа.

Мы обнаружили следы кригсмарине на Новой Земле, и только сейчас «Семен Дежнев» пришел на Землю Александры.

Мы нашли четыре блиндажа и неснятую радиомачту.

И вот тут была последняя деталь — обрывок бумаги.

Я понял, с чем связана вторая точка.

Темпоральных башен должно было быть несколько — если добиваться устойчивого эффекта. А я оценил его в месяц заторможенного времени. Лето и осень сорок второго, Сталинград, бросок на юг — вы можете догадаться, как им были нужны два месяца медленной жизни Урала и Сибири.

Если бы башни заработали, сами понимаете, что бы было. Вы на каком фронте воевали?

— Сначала на Ленинградском, а потом на 3-м Белорусском.

— Ну, неважно. Меня выдернули из лагеря в сорок втором, и я сразу стал этим заниматься — всё-таки я давно работал с жидким временем. Если б меня не прибрали до войны, мы бы опередили немцев, а так они опередили нас.

— А потом — мы их.

— Ну да, мы их. Если б успели.

Однажды я выстроил геометрию темпоральных башен.

Это обычная объёмная проекция на глобус — и в этой проекции я искал место ненайденной башни, как если бы я её ставил.

Так вот — я ставил бы её здесь. Потом выплыл рейдер «Комета», и мне рассказали, что часть пути в этих местах он шёл безо всякого надзора. У них было время для монтажа установки, но судовой журнал «Кометы» лежит на дне Ла-Манша.

Наконец, мы нашли одного из матросов в Кёнигсберге, что был списан по болезни. Парень сидел в сумасшедшем доме, а после бомбёжек сбежал. Вышли на него случайно, но именно он и поставил точку в этой истории. Фетин его нашёл, кстати.