Страница 10 из 36
Холод — самый основной мотив сотен полярных дневников. Все пишут, как под копирку: «Лил проливной дождь, и не было от него спасения. Скрыться было некуда. Тщетно мы пытались построить убежище из плавникового леса, который выброшен сюда морем в огромном количестве. Это не защитило нас от потоков воды. На нашу беду, и лес настолько отсырел, что не удавалось развести костер. К счастью, у нас оказалась бутылка рома, поливая им колотые бревна, мы сначала заставили раздуться слабый огонь, а затем уже устроили настоящий пожар, нагромоздивши громадные брёвна друг на друга, так что никакой дождь не смог бы его погасить. Тем не менее высушить платья нам не удалось. Обернувшись лицом к костру, мы предоставляли потокам дождя поливать наши спины».
Впрочем, это не единственный случай использования алкоголя не по назначению — потом, спустя много лет, папанинская четверка перегоняла коньяк в спирт, чтобы консервировать образцы арктической фауны.
Когда у моряков экспедиции Седова кончалось топливо, в топке паровой машины горели туши белых медведей, подстреленных на пути.
Итак, среди льда люди кормили пламень. Особый бог жил в машинном отделении.
Ему всё годилось в корм. Переборки судов ломались и шли туда же — в огненное окошечко машины. В конце плавания корабль, лишаясь палубы и надстроек, становился похож на большую лодку, странный ковчег непарных и немытых.
Вещи получали иные предназначения, из людей вытаивал, становился виден загадочный нравственный стержень. Вы, Еськов, представляете себе фигуру полярного капитана изо льда, в глубине которой темнеет этот металлический стержень, прямой и твёрдый, как фрейдовский идеал, ничуть не тронутый ржавчиной. Настоящий Инвариант, религиозная сущность.
Теперь только герои, ввезённые по оргнабору, сидят там с жестяными кружками и за неимением драконовой крови купаются в снегу.
Главный закон путешествия был сродни законам физики — всё превратить в тепло. И всё подчинено одной цели — дойти и выжить. Или просто выжить.
Знаете, я как-то говорил с Николаем Васильевичем Пинегиным, другом Седова, одним из тех, кто после гибели начальника привел корабль на Большую землю. Мы шли по выстуженному Ленинграду, и я, молодой парень, почувствовал, что у меня мерзнут руки. «Засуньте за пазуху и приложите к голому телу», — сказал мне тогда Пинегин. Вот как меня начал учить Север зимним вечером на Пряжке… Это действенный совет — я сам им пользовался неоднократно.
Наследием правильных книг из нашего детства становится уважение к перемещению. Это неразлучная пара — перемещение и его описание. В одном из тех романов, где заглавие лучше всего остального, пегий пёс бежит краем моря своей дорогой, не размышляя о её правильности. Он думает о результате и, в отличие от путешественника, не ведёт путевых заметок. Со стороны кажется, что это именно берег Ледовитого океана. Но путешественнику важно не только куда, но и как. Путешественнику важна дорога, её запах и вкус.
Мы движемся, раздвигая воздух и воду, записываем происходящее. Всякий человек — путешественник. Вне зависимости от своего желания он движется, меняя хотя бы одну координату, он движется — вдоль оси времени.
Путешественник, пересекая линии магнитного поля земли, будто генератор — электрический ток, вырабатывает особую энергию странствий, которая сохраняется в путевых записках. Она живёт в них, как электричество живёт в электролите аккумуляторов.
Нужно пространство, чтобы душа обрела свободу. Чтобы пёс освободился от своего хозяина, чтобы его бег стал осмысленен.
Целые системы дорожных символов спят, как семена, под слоем вечного снега. Их почти невозможно отыскать логически, это можно сделать, только доверяя своему путевому собачьему чутью.
Взять ту же географическую карту. В начале прошлого века она была ещё не так счислена и отнюдь не была сфотографирована.
Самомнение путешественника было уязвлено в тот момент, когда белое на карте превратилось именно в снег и лёд, неизвестность была исключена, шар был измерен и уплощён, повешен на стенки туристических контор Кука. Именно тогда родился арифмометр, начался хруст цифр.
Русский Север — место окончательного уничтожения белых пятен на белом пространстве карты. И земли отменялись недавно — в ходе военной ледовой разведки, самолётами, что перекрывали белые пятна своими разведывательными вылетами. Это вам не скорбная история доктора Вольфсона, убитого каюром…
— Давай не будем об этом деле, — прервал его Григорьев.
«Вольфсон» и «каюр» были ключевыми словами, по которым всяк узнавал то старое дело, громкое, как пожар, и вовсе не забытое, как тлеющие угли под пеплом. С одной стороны была романтика и рвущиеся к полюсу капитаны, а с другой стороны — расстрелянный начальник станции и вместе с ним расстрелянный каюр, обвинённый в убийстве.
Их обвиняла вдова, которая потом работала в московской больнице, и было теперь вовсе не понятно, какова правда. Потому как много в истории было врачей, раскрывавших заговоры, вот и сейчас…
Но никакого «сейчас» в этой истории не было, и Конецкий продолжал читать свою лекцию, заведённую, как пластинка, специально для Еськова.
Говорил он теперь о том, как в бескрайних пустынях, на островах и скалистых берегах Русского Севера путешественники встречались, будто старые знакомые в московском метро. Нансен вместе со своим спутником — лейтенантом Иогансеном в 1885 году предпринял попытку достичь Северного полюса на собаках. Они покинули борт дрейфующего во льдах судна «Фрам» и двинулись… «Фрам», кстати, и означает «Вперёд» — и двинулись вперёд — на север.
Им пришлось повернуть назад, и, когда они, усталые и грязные, брели по берегу пустынной Земли Франца-Иосифа, навстречу вышел из-за поворота гладко выбритый человек в клетчатом костюме.
— Я англичанин Фредерик Джексон. А вы — не Нансен ли?
Так Нансен попадает домой — сокращая путь во много раз.
Точно так же, перед тем как встретиться с Богом, Ливингстон в сердце Африки встречает американца Генри Стенли:
— Dr. Livingston, I presume…
В этом величие англосаксонской (и всё же британской) традиции. Невозмутимость, некоторая чопорность. Только благодаря этой традиции британцы единственные, кто сейчас не потерял лицо при распаде своей империи.
Точно так же двое других бредущих к югу людей — штурман Альбанов и матрос Конрад встречают потрёпанного «Св. Фоку».
Их было четверо, но ещё двое не выходят к «Св. Фоке», стоящему у ледяного крошева. Двое сгинули в пресловутом белом безмолвии. Что с ними сталось — неизвестно.
А уже пустующий дом того самого Джексона сгорает в топке «Св. Фоки», приближая его к Большой земле. Так деревянный быт англичанина помогает другим полярникам, на этот раз — русским.
Экспедиция, оставив своего начальника, в вечном северном уединении движется к дому.
По пути выясняется, что встречные рыбацкие шхуны сторонятся разбитого корабля.
Наконец, в разговоре с рыбаками выясняется причина:
— Что нового?
— Да война.
— Какая ещё война?
— Да со всеми! Англичане воюют, германцы, французы…
— А мы?
— А как же-с, и мы воюем-с. Весь мир воюет.
Собственно, идёт четырнадцатый год.
Задолго до папанинской дрейфующей станции капитаны начали пользоваться дрейфом — это делали живые и мёртвые. Летом 1884 года у южных берегов Гренландии были найдены вмерзшие в лед личные вещи с экспедиции Де Лонга. Вместе с льдиной доски, матросские штаны и несколько дневниковых листков совершили путешествие от одного края океана к другому. Явлением дрейфа воспользовался Нансен для своего блестящего путешествия на «Фраме». Смотрите, палеонтолог, если вмёрзнете в лёд, то можете невзначай нарушить госграницу.
И это движение льда — с востока на запад, к Гренландии — рождает одну из самых интересных гипотез о судьбе «Св. Анны». Можно представить себе, как льды выносят дрейфующее судно в Атлантику. А там уже вовсю бушует война.
Судно Брусилова идёт под русским флагом, как раз там, где рыскают немецкие подводные лодки. Офицер-подводник ловит в перископ очертания шхуны, флаг, командует ко всплытию… Матросы ловят уже потрёпанный корабль в прицел палубной пушки…