Страница 4 из 48
Через некоторое время я позвонила в управление, сказав, что хочу переговорить с агентом № 3424. № 3424 опять-таки был недоступен. Через месяц я позвонила снова.
— Мне необходимо переговорить с агентом номер 3424, — сказала я секретарше, прождав довольно долго, пока она возьмет трубку.
— Со Скипом Вуди? К сожалению, в данный момент его нет на месте.
Призрачный агент медицинского страхования Скип Вуди так и остался мне неведом в обеих страховых компаниях вплоть до окончания моего пребывания в Америке. Я оплачивала свои скромные медицинские счета из собственного кармана. То, что я обладала не одним, а двумя полисами медицинского страхования, мне ничем не помогло.
— Вам просто не повезло, — сказал, разведя руками, коллега, которому я посетовала на происшедшее.
Как будто это чистая лотерея, а не платная услуга.
Подобное же происходит и с литературными агентами. Мне и с ними всегда не везло. Они неуловимы. По- моему, легче дозвониться в Белый Дом, чем услышать в трубке живой голос литературного агента. Контакт с литературным агентом — явление абстрактное.
Все мои литературные агенты были женщины. У трех имелись секретари: симпатичные, любезные, образованные молодые люди. В мыльных операх, насколько помнится, секретари всегда молодые люди. Сначала я увидела это в «Династии», где подлый Алексис эксплуатировал усердного и симпатичного Декстера, а затем в «Смельчаке и красавице» (The Bold and the Beautiful) — где деловые дамы в летах окружены молодыми привлекательными мужчинами, пылко им служащими.
Откуда берутся эти литературные агенты? Точно сказать не могу, но те, которые мне известны, имели за спиной Принстон или Йель. Первая прежде была домохозяйкой, которая, устав от семейной рутины, решила пуститься в деловое предприятие, не вложив в него ни цента (меня, например, она заполучила за почтовые расходы плюс десять процентов с моего гонорара), однако приобретя связи, скрасившие ей провинциальную скуку. Вторая, прежде чем стать агентом, была банковской служащей (эта берет из моих гонораров пятнадцать процентов).
Третья сперва была секретарем литературного агентства, потом сделалась его шефом. По рекомендации одного известного писателя она любезно включила и меня в список своих авторов. На этом все и закончилось. Я пыталась ей звонить, но она всякий раз забывала, кто я такая и чем занимаюсь.
— Я та, с которой вы уже четырежды взимали свой процент! — говорю я.
— Хм-м… — равнодушно изрекла она. — Как, вы говорите, ваше имя?
Уже потом я поняла, почему она не может запомнить, как меня зовут: в ее списке числилось более трехсот авторов.
Четвертая мое имя запомнить сумела, зато не могла вспомнить названия издательств. Путала «Фельтринел- ли» с феттучине, «Галлимар» с «Галуаз», «Эйнауди» с «Ауди». Брала свои пятнадцать процентов просто так, если только отправку контракта на подпись не считать работой.
Агенты, лазутчики, субагенты оплели, точно пауки, своей сетью весь современный литературный рынок. Лазутчики рыщут повсюду, вращаясь везде и общаясь со всеми, свидетельствуя тем самым, что и образ жизни может сделаться профессией. Вслушиваются в сплетни вокруг того, что и где издается, и как бы невзначай ловят имена новых писателей. Эти имена они передают агентам и субагентам. Субагенты и агенты тесно связаны между собой, точь-в-точь, как Скип Вуди с агентским номером 3424. К примеру, англиискии агент должен иметь французского субагента, который в свою очередь имеет английского субагента — того самого, изначального. Если писатель отказывает одному агенту и нанимает другого, этот вполне может оказаться субагентом первого. После подобных метаний писателю ничего другого не остается, как покориться, и, содрогаясь в паранойе, беспомощно кружить по тому же кругу. Как обстоит дело на самой верхушке у элиты, где орудуют известные агенты, я не знаю, но могу себе представить, что аналогичным образом. Только денег там крутится неизмеримо больше.
Речь зашла о паранойе и светских играх, и возникает впечатление, будто огромное количество агентов, так же как и огромное количество писателей на литературном рынке, — это неизбежное зло. В мире избранных, богатых устроителей приемов, завсегдатаев модных сборищ, звезд-редакторов, звезд-агентов, звезд-издателей; в мире всевозможных средств массовой информации, где само книгоиздание — всего лишь случайный бизнес, не приносящий особых доходов; в мире, где одноразовый гонорар кулинарных дел мастера (сиречь повара) в несколько раз превышает аванс серьезного писателя; в мире телезвезд; в мире, где мемуары Моники Левински получают в тысячу раз больше паблисити, чем собрание сочинений Марселя Пруста; иными словами, в мире всемогущих все происходит совсем иначе. Как именно, я не скажу, я там не была.
Так вот: о первой своей агентше я вспоминаю с некоторой теплотой. Несколько лет назад по громкоговорителю одной европейской книжной ярмарки вдруг произнесли мое имя. Адресованное мне сообщение о некоей встрече в некоем месте было повторено трижды. Придя в указанное место, я обнаружила там свою агентшу.
— Правда, классная идея? — весело воскликнула она.
— Какая?
— Ваше имя трижды повторили по радио!
С меня агентша не взяла ни цента за эту «свежую идею» с продвижением своего автора. Объявление по радио ей ничего не стоило.
Я все продолжаю искать своего агента, не теряя надежды, что однажды найду себе верного. Недавно мне попался агент со степенью доктора классической литературы Йельского университета. Воодушевленная этим, я послала ему свою рукопись. Через некоторое время пришел ответ:
«Вашу рукопись я прочел. Произведение оригинальное, изящное и нестереотипное. Иными словами, будет нелегко подыскать американского издателя, кто купил бы такую сугубо „европейскую“ рукопись. Я любитель европейской литературы, однако, скрепя сердце, вынужден признать, что одолеть сопротивление американских издателей (и читателей) европейской прозе невозможно. Конечно, есть исключения, но они редки. Был бы рад Вам помочь и внушить больший оптимизм.
С глубоким уважением, сердечно Ваш…»
Одновременно пришло письмо и от французского агента:
«Вашу рукопись я не читал, но не сомневаюсь, что это замечательное литературное произведение. Однако в настоящее время ею будет трудно продать любому западноевропейскому издателю. Восточная Европа yжe не в моде — как это ни печально, это факт. Если даже y Солженицына проблемы с поисками издателя, то в Вашем случае мы ничем не сможем помочь, остается только ждать лучших времен.
Всяческих благ…»
Одновременно пришло письмо и от моего хорватского издателя:
«Привет!
Ты yже лет десять как в черном списке, вот читатели тебя и позабыли! Сейчас твою книгу купит человек десять, не больше. Местных писателей yже никто не читает. У нас не любят тех, кто критикует правительство, а от проправительственных писателей всех воротит. Книги стали дороги. Словом, так ли, сяк ли, одно к одному. Только издание Mein Kampf на хорватском идет очень здорово. Вот до чего мы докатились. Твой…»
Неудачливый писатель
Писатель, который заботится о литературном окружении, а не о творчестве, пусть лучше помолчит. Попридержит язык. В противном случае он срубит сук, на котором сидит. Птица, пристроившаяся на ветке, так ни за что не поступит. Поэты сродни птицам, ведь так? Они тоже петь умеют. Вот почему каждый писатель должен помнить, что где-то глубоко в нем притаился поэт.
Поскольку мы находимся на территории издательской индустрии, приведу пример из родимых мест. Писатель вышеупомянутого вида подобен рабочему, который, вместо того, чтобы покорно стоять на своем рабочем месте у конвейера, принимается задавать вопросы: как работает конвейерная лента, как устроена фабрика, куда конкретно пойдут маленькие гвоздики, которые он перекладывает из одной руки в другую. Так, словно готовит себя к карьере менеджера. Такого рабочего следует немедленно уволить.