Знамя девятого полка

Спорить над бортом не стали, и Иван, вместе с винтовочным ремнем прихватив рукой и сердце, так торопливо оно застучало, лишь только знакомая серая гладь Финского залива глянула в открытый полупортик, полез за борт. Однако теперь задержали его.

– Шнапс. Шнеллер,– коротко и деловито сказал уже простившийся с ним Бергстрем, вкладывая ему в пальцы тяжелую бутылку, и, увидев, что Иван шарит по боку, разыскивая карман, задержал его руку.

– О, не беспокойтесь. У вас две фляги. А это специально от холода,– быстро сказал он по-немецки Шмелеву.

– Тяни здесь,– распорядился из-за плеча норвежца Шмелев,– девять градусов с половиной в воде-то.

Иван послушно поднес бутылку ко рту и зубами вынул слабо заткнутую пробку – обжигающее, едкое тепло, как электрический ток, пошло по жилам.

«А ведь им виселица. Без лишнего слова виселица, если чуть что…» – взволнованно подумал Иван, снизу вверх глядя в лицо Фридриха Бергстрема и в самый последний раз, уже со шторм-трапа, торопливо пожимая руку какого-то до сих пор не попадавшегося на глаза белокурого верзилы в синем «америкэновском» комбинезоне.

Открытое лицо третьего механика новолунием светилось из кормового полупортика

«Ариадны».

– Добрая норвежская луна, спасибо тебе,– чуть было вслух не сказал Иван, оглушенный ромом, и, пытаясь казаться совершенно трезвым, обжигая ладони шершавой пенькой, на руках соскользнул вниз по шторм-трапу, к мутно белеющей гребешками пены взъерошенной воде.

Отполированные углем подошвы сапог Шмелева закачались над самой его головой, под ногами была пустота.

– Ну? – сказал капитан-лейтенант.– Сходите, гражданин. Трамвай дальше не пойдет.

Иван оттолкнулся ногами от борта и, выпустив из рук веревочную лесенку, полетел в холодную воду.

Дыхание сразу захватило, и он почувствовал, что в самом деле трезв совершенно.

– О ч-черт! Какие ж это девять с половиной? – озабоченно спросил он и захлебнулся в набежавшем сбоку пенном гребне.

Бурун за винтом, высоко поднявшаяся над водой корма «Ариадны», шурша раздвигаемой пеной, прошла над Иваном, и весь корабль, распустивший черный хвост жирного дыма, незнакомо высокий с воды и чем-то неотступно напоминающий черного лебедя, стал быстро уменьшаться и таять в сумерках раннего утра.

Пробковый нагрудник легко держал Ивана на плаву, но холод не давал закрыть рта, ноги ломило судорогой, подгибая пальцы.

– Девять с половиной, черт бы их… Какие же это девять с половиной?..– отплевываясь, прерывисто и сердито еще раз спросил Иван. – Уж не с минусом ли они?

– Физику забыл. Левее! Вон отмель…– таким же прерывистым голосом, вовсе не похожим на уверенный басок Шмелева, сказали за его плечами.– Ч-ече-чер-рт. Ну и холодина же, дьявол!

Мыслей об опасности не было совсем, вероятно, их начисто вымывало из головы поминутно накрываемой холодной волной.

– Х-хорошо, чепчики-то мы не надели,– стуча зубами и упрямо не спуская глаз с берега, бормотал Иван,– а то смыло бы их с нас, чепчики-то, черт бы их. Ух какая колкая.

– Каскетки, а не чепчики…– также стуча и лязгая зубами и также серьезно и сосредоточенно поправил его Шмелев. Песчаный низкий берег был еще далеко, сажен сто, не меньше, а суша уже неожиданно толкнулась в ноги, еще даже неизвестно чья, собственно, земля: всегда ли принадлежавшая Суоми или только временно, на год, на два, захваченная врагом Советская Прибалтика, за которую еще предстояло драться и расколоть не один накрытый сталью со свастикой лоб.

Только ощутив под ногами землю, Иван почувствовал на себе тяжесть гранат, винтовки, намокшей одежды, пробкового нагрудника, надувной резиновой лодки и еще полудюжины десантных принадлежностей – и прямо в воду, еще доходящую ему до пояса, опустился на колени.

Берег безлюдной низкой косой подходил к беглецам вплотную.

– Да. Безусловно. Без лишнего бы словца виселица…– задумчиво повторил Иван, вглядываясь в сторону дымовой разметаемой ветром дорожки, оставленной «Ариадной» на мутном небе.– Эх, немец-немец, разве же это тылы? Прогоришь ты дымным пламенем с такими тылами.

– А ты его не жалей, Ваня. Главное, ни ему, ни нам с тобой выбирать-то не из чего…– растягивая в усмешке неповинующиеся посиневшие от холода губы, пошутил Шмелев,– и как они ни плохи, гитлеровы тылы, а придется нам по ним вояжик проделать, по этим по плохим тылам.– И, скинув из-за плеч винтовку, бросил ее на руку.-.Пошли, сынок.

Шурша стекающей с него ручьями водой, сам напряженно морщась от производимого им на каждом шагу шума, широкий, точно бочка, в парусиновых гранях пробкового нагрудника – вышел он на пустынную отмель, безлюдно и глухо растянувшуюся до самого горизонта.

29

Кто из норвежцев догадался взять на корабль эту портативную шлюпку, могущую уместиться даже в рюкзаке, они так и не узнали.

Положим, этот надувной резиновый таз, и в готовом к плаванию виде казавшийся чуть побольше баллона обычного грузовика, только по давней привычке к морской воде и можно было назвать шлюпкой. Но жизнь приходилось доверять ему.

Накачивали его по очереди мотоциклетным насосом. Искоса взглядывали на прибрежные кусты и, задыхаясь, снова налегали на хрипящий и чавкающий насос.

Залив туманно и плоско лежал перед ними серым полем ничейной воды. Надо было как можно скорее оторваться от опасного берега. А насос, казалось, совсем не забирает воздух и только трет и трет поршнем собственные стенки.

– Ну, отвалили! – довольно сказал наконец Шмелев и, толкая перед собой тугой и легкий поплавок надутой камеры, вошел в воду.

Финский берег, постепенно стираясь, словно заштриховываясь мелом, уходил все дальше за спину.

Спасительный туман принимал беглецов под свою широкую лохматую лапу. Казалось, он даже припахивал мокрой шерстью, как большой и добрый пес, растянувшийся над водой.

Вокруг было тихо, и чуть слышно позванивала меленькой волной Маркизова лужа; даже ветер был за беглецов – помогая веслам, он тянул с запада.

Гребли старательно, молча.

Вот уже втянулась в туман низкая кайма северного берега. Вокруг только приглушенно, шепотком, плескалась Маркизова лужа, пустая, ничейная вода.

Шмелев достал часы в целлулоидовом футляре– память Фридриха Бергстрема – и сокрушенно зашипел пропускаемым сквозь зубы воздухом: при такой скорости только к ночи они могли попасть в расположение номерных фортов.

…Можно было еще лет десять не бывать в этих краях и все же не ошибиться ни одним мысочком, ни одной бухточкой, угадать их не глазами – сердцем. Полосатая башенка маяка тоненько и мутно прочертилась на сизой, стертой туманом, едва угадывающейся полоске южного берега.

– Шепелев,– потеплевшим голосом сказал капитан-лейтенант.– Жив еще, старик? Ну, и мы живы. Здравствуй… Хорошая вещь – вода. Поди уследи за нею…

– Хорошая,– подтвердил Иван, и опять замолчали.

Лишь звенели струйки, стекая с коротеньких лопастей весел. Где-то, глубоко внизу, под прорезиненным брезентовым дном шлюпки, вероятно, покачивались на стальных минрепах рогатые шары мин заграждения, зарывшись в песок, черными свиньями лежали корпуса придонных магниток. Конечно, берег был заминирован.

Но мины не касались беглецов – резиновый таз сидел в воде всего на четверть метра.

К восходу солнца спасительный, белый, как дымовая завеса, туман еще гуще заклубился над заливом. Видимости не было совсем.

Сложив винтовки в самую корму, чтобы не мешало железо, Шмелев достал из кармана компас и положил его на дно перед собой.

– Прямо руль. Курс девяносто.

– Есть, прямо руль! Есть, курс девяносто!– четким голосом рулевого старшины повторил Иван и счастливо засмеялся. Все вокруг было привычным, прежним, только не хватало скорости эскадренного миноносца, и вода поэтому казалась стоячей, как в пруду.

Шмелев уже подсчитал, что каждый рывок весел подвигал их вперед самое большее фута на три. До западной стрелки Котлина было никак не меньше тридцати тысяч гребков. Но по сравнению с восемью месяцами Догне-фиорда это было не так-то уж и много.