Страница 18 из 127
— Или порой род дяди.
— Но эти безродные сразу же узнали тебя. Ночью мне снился король Кочевников.
Хонган засмеялся.
— Я не король, Нимми. Пока еще не король. Они не меня узнали. А вот это, — он коснулся металлического орнамента на передней части шлема. — Клан моей матери, — он улыбнулся Чернозубу. — Нимми, меня зовут Святой Сумасшедший из рода Маленького Медведя по материнской линии. Произнеси это на языке Зайцев.
— Чиир Хонненген. Но на Заячьем это означает Сумасшедший Волшебник.
— Только фамилию. Как она звучит?
— Хоннейген? Ханнеган?
— Именно так. Мы двоюродные братья, — насмешливо сказал Кочевник. — Никому не говори и никогда не вспоминай, как это звучит на Заячьем.
Со стороны дома Шарда появился кардинал Коричневый Пони, и Чиир Хонган пошел ему навстречу, чтобы рассказать об инциденте. Чернозуб задумался, не подшучивал ли над ним Кочевник. Он слышал намеки, что правящая династия происходила из Кочевников, но так как Боэдуллус об этом не упоминал, должно быть, корни происхождения крылись в недавних столетиях. По крайней мере, теперь он знал, что по материнской линии Хонган происходит из могущественного рода. Его собственная семья, переселенная на фермы, не имела герба, и он никогда не изучал геральдику равнин. Его интерес к Кочевнику подстегивала и тесная дружба последнего с отцом и-Лейденом, который называл его «медвежьим детенышем». Часто, когда Кочевник правил каретой, священник ехал верхом рядом с ним, и их разговоры носили личный характер. Они были хорошо знакомы еще на равнинах. Из подслушанных отрывков разговоров он сделал вывод, что и-Лейден в прошлом был учителем Кочевника, но ныне без особого приглашения не хочет больше играть эту роль, пусть даже не опасается, что выросший и поумневший ученик рассмеется ему в лицо.
Чернозуб отправился искать свою г’тару и четки в амбаре, который был наполовину скрыт склоном холма. Эдрии не было видно, но он слышал приглушенный звук струн, которые кто-то дергал. Пол в амбаре был каменным, а из-под закрытой задней двери по желобку струился ручеек талой воды, который наполнял корыто у внешней стены. Над дверью высился сеновал. Открыв дверь, он очутился перед выкопанным погребом, заполненным почти пустыми бочками, в которых хранились сморщенные репы, тыквы и немного проросшего картофеля — остатки прошлогоднего урожая. На полках стояли банки с консервированными фруктами — где только они выросли? Кроме того, тут было еще три бочонка, какой-то сельский инвентарь и куча соломы, которой перекладывали овощи. Никого не было видно. Он решил уходить, но едва он тронулся с места, как с сеновала спрыгнула Эдрия, преградив ему дорогу. Взглянув на нее, Нимми сделал шаг назад. Несмотря на погоду, она обошлась лишь короткой кожаной юбкой, ослепительной улыбкой и его четками, которые висели у нее на шее, как ожерелье.
Нимми попятился.
— А г-г-где г’тара?
— На сеновале. Там куда удобнее. Можно зарыться в сено. Пошли туда.
— Тут теплее, чем снаружи.
— Ну и ладно, — она закрыла за собой дверь, оставив их обоих в непроглядной темноте.
— У тебя есть лампа или свечка?
Она засмеялась, и Нимми почувствовал ее руки, скользившие по телу.
— А ты разве не можешь видеть в темноте? Я могу.
— Нет. Прошу тебя… Как ты можешь?
Она отдернула руки.
— Что могу?
— Видеть в темноте.
— Я ведь из джинов, ты знаешь. Кое-кто из нас это умеет. Хотя не по-настоящему. Просто я знаю, где нахожусь. Но я вижу и ореол вокруг тебя. Ты один из нас.
— Из кого — из вас?
— Ты джин с ореолом.
— Я не… — он запнулся, услышав в темноте, как зашуршала ее юбка, потом стук кремня о кресало и увидел вспыхнувшую искру. Искра блеснула еще несколько раз, после чего Эдрия раздула трут и запалила сальный фитиль. Нимми слегка расслабился. Она сняла с полки две глиняные кружки и повернула кран одного из бочонков.
— Давай пропустим по стаканчику вишневого вина.
— В общем-то я не испытываю жажды.
— Да не в жажде дело, глупый. Это для того, чтобы запьянеть.
— Я не испытываю к этому склонности.
Она вручила ему кружку и присела на солому.
— Моя г’тара…
— Ах да, в самом деле. Подожди. Я принесу ее.
Пока Эдрии не было, Нимми, нервничая, сделал глоток вина. Оно было крепким и сладким, пахло смолой, и он тут же расслабился. Эдрия вернулась с его г’тарой, но, когда он потянулся за ней, отвела руку.
— Ты должен сыграть для меня.
Он вздохнул.
— Хорошо. Но только один раз. Что тебе сыграть?
— «Налей мне, брат, еще одну, а потом пойдем ко дну».
Нимми наполнил кружку и протянул ей.
— Да это же название песни, глупый.
— Я ее не знаю.
— Ну просто сыграй что-нибудь, — Эдрия шлепнулась на солому. При свете свечи он видел, что под юбочкой у нее не было никакой одежды. Но что-то показалось ему странным. Он видел девочек в этом виде, только когда был ребенком, но такого не мог припомнить. Он посмотрел на нее, на г’тару, на кружку с вином, которую держал в руке, на свечу. Допив вино, он снова наполнил кружку.
— Сыграй какую-нибудь любовную песню.
Нимми сделал еще один глоток, отставил кружку и начал настраивать струны. Он не знал ни одной любовной песни и поэтому запел начальные строки четвертой эклоги Вергилия, которые сам положил на музыку. Когда он дошел до слов о страданиях Девственницы, Эдрия легонько выдохнула, затушив тем не менее вздохом свечу, стоявшую в шести футах от них. Чернозуб испуганно остановился.
— Налей еще вина и иди сюда.
Нимми услышал, как плеснулось вино в чашках, и только тогда понял, что сам наливает его.
— Выпей, — сказала она.
— Как мне отсюда выбраться?
— Тебе придется найти замочную скважину. А она очень маленькая.
Чернозуб стал шарить около дверей.
— Вот сюда, — Эдрия дернула его за рукав, и он успел отпить вина прежде, чем разлил его, после чего оказался распростертым рядом с ней в темноте.
— Где ключ?
— Прямо здесь, — она схватила то, что стиснула в руках при первой их встрече. Он не испытывал желания сопротивляться.
Они прижались друг к другу, но после неловких стараний он сказал:
— Не входит!
— Знаю. Хирург сделал мне так, что ничего не получится, но все равно приятно, не правда ли?
— Не очень.
Она всхлипнула.
— Я тебе не нравлюсь!
— Нет, нравишься, но все равно не входит.
— Все будет хорошо, — фыркнула она и, шурша соломой, опустилась пониже.
После истории с Торрильдо в подвале Чернозуб уже не испытывал такого изумления. Опьянев, он боялся лишь, что сейчас из чулана с метлами вылетит кардинал Коричневый Пони и заорет: «Ага! Попались!» Но ничего подобного не случилось.
Когда он, расставшись с невинностью, вылез из амбара, улыбающаяся Эдрия (semper virgo[11]), крутя в руках его четки, с сеновала смотрела, как он залезал в карету и устраивался на подстилке. Выражение «противно натуре» продолжало со всей болезненностью напоминать о себе. Никогда еще он не был таким пьяным.
— Черт бы побрал эту ведьму! — прошептал он, проснувшись, но тут же поежился от этих слов. — Ведьма живет во мне! — быстро поправился он. — Помоги мне, святой Айзек Эдуард Лейбовиц! Мой покровитель, я должен был думать, прежде чем заходить в этот амбар. Молись за меня! Я рад, что она украла мои вещи. Это дало мне повод пойти к ней, делая вид, что я разгневан. То, что она стащила, я должен был сам подарить ей. Теперь я это понимаю. Почему я не осознавал этого раньше? Понимал ли я смысл того, чем занимался и с Торрильдо? То был я или живущий во мне дьявол. Святой Лейбовиц, заступись за меня!
Как Чернозуб ни гневался, но он влюбился. Его сексуальность всегда была для него тайной. Он раздумывал над причинами своей глубокой привязанности к Торрильдо, единственного среди всех прочих, которые были его друзьями в аббатстве. В его эротических снах куда чаще появлялись огромные ягодицы, чем огромные груди, но теперь его внезапно потрясла девушка, и у него не оставалось никаких сомнений, что он поражен самой сильной любовью, которую когда-либо испытывал, если не считать любви к сердцу Девы, — кощунственное сравнение, но оно было истиной. Или же в нем сказывалась и похоть?
11
Вечная девственница (лат.).