Оборотень

Эрлинг предпочел отмолчаться, хотя это было нелегко. Долго царила тишина. Они лежали и наблюдали друг за другом. Фелисия подняла руку и погладила его по щеке.

— Эрлинг, — сказала она с болью в голосе, — меня в гимназии звали Фелисия Целомудренная. И мне хотелось соответствовать этому прозвищу, которое девочки придумали мне в насмешку. Я не хотела быть такой, как они. Однажды я, разозлившись, сказала одной девочке, что не хочу быть похожей ни на кого, хочу быть самой собой. Она разболтала об этом, и все надо мной смеялись, но я и в самом деле так думала, хотя говорить ей об этом, конечно, не стоило. У меня не было идеала чистоты или девственности, нет, и я не боюсь в этом признаться. Просто я была слишком гордая. Фелисия Ормсунд не станет обниматься по углам с кем попало! Встреча с тобой была моей победой, я была королевой в этом курятнике, и девочки знали, что я могу получить любого парня, какой мне понравится. Вот и все. Глупый Эрлинг, ты явился и лишил невинности великосветскую барышню. И потом на много лет забыл о ней. А я никогда не забывала тебя. В тебе есть какое-то гибельное безумие, Эрлинг. Ты принес несчастье всем женщинам, которых ты знал, хотя это никогда не было твоей целью, ни о чем таком ты не думал и даже не подозревал, что твое поведение — это глупая месть выскочки. Однако ты стал моей великой любовью. И всегда был ею, где бы ни находился, рядом или вдали. Нет, все-таки не всех женщин, каких ты знал, ты сделал несчастными — исключение лежит рядом с тобой. Ты всегда был со мной. Ты опалил мою душу, обманув меня. Я долго считала, что после нашей встречи стала другим человеком, но это не так; повзрослев, я поняла, в чем ошибка. Должна сказать тебе, Эрлинг, что я единственная из всех твоих женщин обладала волей. Пришел день, и я победила Сесилию Скуг, иначе почему, ты думаешь, я лежу здесь с тобой. Я была и осталась Фелисией Гордой. И твой злой дух не сломил меня. Ведь тобой, Эрлинг, правит злой дух, Оборотень, о котором ты столько говоришь. Он охотится за твоей душой. И я уже много лет знаю об этом. Ты никому не принес несчастья, но тем не менее все твои женщины стали несчастными. Порой мне представляется это иначе: однажды в твои владения пришел пироман, и ты слишком поздно обнаружил его. Когда-нибудь я покажу тебе настоящий сгоревший лес, он сгорел у нас в конце июня. В твоей душе тоже есть такой сгоревший лес. Я вовремя обнаружила его в тебе и приняла меры предосторожности. А другие женщины заблудились в этом лесу, но в таких лесах нет поющих птиц и там не бьется живое человеческое сердце. Там есть только обуглившийся труп хромого портняжки. Если б ты знал, Эрлинг, как мне хочется заботиться о тебе! И всегда хотелось, ведь у твоей великосветской барышни доброе сердце. Позволь мне отдать тебе Старый Венхауг и заботиться о тебе. Ты в любую минуту сможешь уехать оттуда и не приезжать, сколько захочешь, можешь вязать свои хитрые лисьи петли в любом другом месте, меня это не трогает. Я прекрасно знаю, о чем ты сейчас думаешь: а что скажут люди? В тебе всегда дремлет эта мысль. Но в таких делах я разбираюсь лучше, чем ты, и не трудись убеждать меня, что тобой руководят рыцарские чувства. В нашей округе людям, конечно, всякое может взбрести в голову, но они не посмеют этому верить. Они никогда не поверят, что, как сказал кто-то, можно грешить с веселым сердцем и улыбкой на устах. Они знают, что мы несколько отличаемся от них, и не осмелятся делать свои выводы из того, что видели в таком месте, где действуют не по их правилам. Думаешь, я не понимала, что делаю, когда обняла и поцеловала тебя в губы на глазах у Яна, как только ты приехал? Я просто демонстрировала свою сестринскую любовь к тебе.

— Все будет иначе, если я поселюсь здесь.

— Все будет еще лучше. Тогда уже точно никто ничему не поверит, даже если раньше и верил. Люди считают, будто законы природы изменить нельзя, а то, что они видят, кажется им слишком противоестественным…

— Ты говоришь как ребенок.

— Не стоит с презрением говорить о детях, а если ты и в самом деле заботишься о Яне, то ведь ты прекрасно его знаешь. Пока люди стремятся к миру, его терпимость безгранична. Неужели нельзя быть немного добрее, говорит он, но мы-то с тобой знаем, как много кроется за этими простыми словами. Об искусстве жить Ян знает больше, чем кто-либо из нас.

Эрлинг смущенно засмеялся:

— Я вспомнил его рапорт группе о том, как он по велению долга с присущей ему основательностью устранил Яна Хюстеда.

Фелисия прижалась к нему:

— Раз уж ты заговорил об этом, я расскажу тебе, почему тогда выбор пал именно на Яна. Он сам попросил меня предложить его кандидатуру. Больше предлагать некого, сказал он, хотя знал, что я тоже взялась бы за это дело. Теперь-то я понимаю, он просто прикинул, что для нас обоих будет лучше, если у него на счету тоже будет убранный предатель, вместо того чтобы у меня на счету их было два. Уже тогда он предвидел, что со временем соблазнит меня.

Эрлинг помолчал, потом встал с кровати и принес бутылку вина:

— Бокалы, может, и не сверкают, но я сполоснул их.

— Мог бы предоставить это мне.

— Ну вот, опять. У нас здесь никогда не будет мира…

Она впилась ногтями ему в бедро, и он вскрикнул. Наполнив бокалы, Эрлинг сел на край кровати и тут обнаружил, что Фелисия спит. Она умела засыпать мгновенно. Он устроился в кресле и пил вино, пока не заснул сидя. Проснулся он на рассвете. Все еще лил дождь. Эрлинг вскочил:

— Вставай, Фелисия, скоро утро!

Она тут же проснулась. Вот бы уметь так засыпать и так просыпаться, подумал Эрлинг. Она постаралась заставить его улыбнуться, но ему больше хотелось поколотить ее.

— Фу, — сказала она. — Противно, когда человек, которому предлагают любовь, выглядит так, словно ему сейчас отрубят голову. — И она прочитала детский стишок:

Едем, едем к мессе,

Порознь и вместе,

В праздничном платье,

В серебре и злате,

На караковом коньке,

С хворостиною в руке,

По долам и по горам,

Едем, едем в Божий храм.

Эрлинг сидел на краю кровати и смотрел, как Фелисия надевает трусики, такие маленькие, что они могли бы поместиться у него в кармане жилетки. Это, несмотря на сонливость, заставило его рассказать ей о самой порнографической статье, какую он только читал. Учитывая, конечно, возраст и обстоятельства. Лет в двенадцать он прочитал в местной газете что-то о бородах. Это возбудило в нем любопытство, потому что все взрослые носили большие бороды, и он полагал, что бороды вырастают у парней, когда они возвращаются из церкви после конфирмации. Не то, чтобы он видел что-либо подобное, но, наверное, думал, что по желанию парни до поры до времени просто задерживали их рост. В этом он не собирался подражать им.

Статья, которую он прочел, была, должно быть, перепечатана из какой-нибудь иностранной газеты. У знаменитых женщин спрашивали, как они относятся к бородатым мужчинам.

Одна из них, актриса, к удивлению Эрлинга, сказала, что мужчина вообще не должен носить бороду. Тогда какой же смысл становиться взрослым, подумал Эрлинг. Однако известная актриса не была фанатичкой в этом вопросе. Она была готова согласиться с тем, чтобы мужчины носили усы, но от них должно приятно пахнуть. Все женщины знают почему, лукаво закончила она интервью.

Эрлинг гадал о смысле усов, не зная, что имели в виду женщины, и эти догадки будили в нем вожделение. С тех пор порнография перестала интересовать его, сказал он, ведь она обычно имеет дело с более или менее обнаженными телами. Теперь это называется откровенной порнографией, и, должно быть, многим не нравится, что из нее исчезли намеки и таинственность. В них одинаково нуждались обе стороны.

Эрлинг беспокоился: утро уже наступило, хотя и серое, и за окном по-прежнему лил дождь. Наконец Фелисия, шурша плащом, быстро сбежала по лестнице. Он смотрел в окно, как она идет между высокими белыми березами, поднимается по широким ступеням Нового Венхауга и бежит по блестящим от дождя каменным плитам открытой террасы к парадной двери. Он лег и натянул на себя мягкую пуховую перину, она как будто ничего не весила. Эрлинг прикинул, сколько ночей они провели здесь с Фелисией примерно за двадцать лет, включая и то время, когда Новый Венхауг еще не был построен. Он заснул, ему снилось, что он ведет младшую дочь Фелисии из Старого Венхауга в Новый. Они шли по той же дороге, по которой недавно пробежала Фелисия, и так же лил дождь. Ян стоял на блестящих плитах террасы и улыбался им, в одном из окон мелькнуло лицо Фелисии. Глаза ее горели огнем. Он испугался. Ян взял девочку за руку, а Эрлинг вдруг куда-то исчез, словно его стерли с картины. Он проснулся со стоном, предчувствуя надвигающуюся опасность и сознавая собственное бессилье. Он не был жив, но и не умер, его просто стерли, как стирают с холста ненужное изображение. Он вдруг вспомнил, как Фелисия, уже собираясь уходить, обернулась к нему: