Оборотень

— Кто же это мог быть, Ян?

— Не знаю. И не обязательно это уходит корнями в военные годы, хотя это как будто лежит на поверхности. Все может быть иначе. По сути своей это гораздо старше. Фелисию убил кто-то, ставший инструментом слепого принципа, питавший тупую, коварную ненависть ко всему, чего был не в силах понять и потому должен был уничтожить. Не знаю, в кого на этот раз вселился Оборотень, но что-то подсказывает мне, что за всем этим стоит женщина.

Эрлинг сел. Он был согласен с Яном, но не мог объяснить почему. Он был в замешательстве и смущении. Прошлым утром, сидя на краю кровати и пытаясь одеться после очередного ночного кошмара, он увидел на полу между кроватью и тумбочкой свернутую бумажку. Он видел ее раньше, но поднял только теперь. Она была сложена много раз, как складывают бумажку, которую хотят выбросить. Развернув ее, Эрлинг прочитал то, что было на ней написано.

Потом он долго сидел, ничего не видя перед собой. Он вдруг вспомнил, как там оказалась эта бумажка. В последний раз, когда Фелисия приходила к нему в Старый Венхауг, она поискала что-то на тумбочке, а потом стала рыться в своей сумке, которая стояла рядом на полу. Он помнил ее сердитый возглас, когда она, свесившись с кровати, запихнула все обратно в сумку и закрыла ее. Свернутую бумажку она не заметила. Обычно они не зажигали лампу, только свечу, и потому на полу возле тумбочки было темно.

На бумажке было написано уверенным, беглым почерком Фелисии: Если б я могла убить ее с помощью колдовства, я бы сделала это не задумываясь.

Эрлинг несколько раз перечитал записку, а потом сжег. Он понимал, чем она им грозит. Это было все равно что поднести зажженную спичку к цистерне с бензином. Как мог он передать Яну это темное послание Фелисии, так сказать, из своей постели?

Всегда возникают обстоятельства, которые заставляют людей мешать полиции, думал он. Люди, стоящие в стороне, не могут поставить себя на место пострадавших. Они считают, что пострадавшие стремятся сообщить полиции все, что знают. Но так редко бывает.

Ян остановился перед ним и спросил:

— А та женщина из вагона-ресторана, которую ты не нашел в поезде и которая, возможно, вышла в Конгсберге?

Потом Эрлинг удивлялся, что совершенно забыл о ней. Бывает, мы забываем даже то, что произвело на нас сильное впечатление, думал он, особенно если в этом не было явного смысла и нам трудно увидеть в этом какую-то связь. Случай в поезде медленно всплыл у него в памяти, он мысленно увидел спину этой женщины, которая как будто смотрела на него своим затылком, когда он сидел в вагоне-ресторане и читал Книгу Есфири.

Но Эрлинг устал, и он знал, что Ян тоже устал. Он думал о Фелисии и девочках, потерявших ее. Старшая лежала в городе в больнице, у нее начались судороги на нервной почве. И думал о том, как собирался расправиться с Турвалдом Эрье — он приготовил несколько вариантов и рассчитал все до малейших деталей, и он без раздумий осуществил бы свой замысел, если б кто-то не опередил его. У того человека тоже была водопроводная труба нужной длины, и едва ли случайно он захватил с собой петлю, чтобы душить свиней. Странные бывают совпадения. Когда в 1942 году Турвалд Эрье послал людей, которые должны были убить Эрлинга, гестапо тоже шло по его следу. И теперь, когда пришел черед самого Турвалда Эрье, к нему с разных сторон тоже шли двое.

Ян ждал ответа.

— Да, я ее вспомнил, — сказал Эрлинг. — Некоторые предчувствия не имеют под собой никакой почвы. Ведь я все забыл. Фелисия была права, я сильно перебрал тогда в Осло.

Он опять увидел перед собой то безымянное чудовище, которое опередило его и убило Эрье, — нет, то был не человек с рядовой внешностью. Но кто же? Эрлингу казалось, что он находится внутри этого чудовища, это было как наваждение. Двумя руками он держал водопроводную трубу и откинулся назад, как мясник, собирающийся нанести быку удар в лоб. Эрье что-то заподозрил и оглянулся. И тогда убийца ударил Турвалда Эрье по его собачьей голове, череп хрустнул, и вдали раздался радостный крик гладиаторов: Цезарь, осужденные на смерть приветствуют тебя!

Но вместе с тем все происходило и по-другому. Эрлинг в образе этого незнакомца, или внутри него, шел по улице за Турвалдом Эрье, они вместе поднялись по лестнице. Не в пример вам, я никогда не носил брючных ремней, сказал Эрлинг. Турвалд Эрье ответил, что такой ремень очень удобен, к тому же хорошо иметь его под рукой, если захочешь повеситься. Неплохая предусмотрительность, заметил Эрлинг, оторвав взгляд от ремня. Они шли по длинному коридору к двери Эрье. Он открыл дверь. Я пройду вперед и зажгу свет, сказал он. Эрлинг вытащил петлю из кармана, приготовил ее… и посланец Венхауга последовал за Турвалдом Эрье…

Эрлинг вдруг все понял и со стоном сложился пополам: посланец Венхауга, садовник, брал в тот вечер машину, чтобы покататься, его прогулка заняла пять часов. От старой привычки трудно избавиться. Тур Андерссен Хаукос из Венхауга побывал в Осло и убил Турвалда Эрье.

— Что с тобой? — спросил Ян.

— Колики в животе.

— Покажись врачу, с такими вещами не шутят, — посоветовал дотошный Ян.

Когда Густав попал в газеты

Эрлинг получил письмо от Эльфриды. Она просила не говорить об этом письме Густаву, а также просила его обратиться к Богу. Эльфрида не умела писать писем, но Эрлинг понял: она молила его о милости — он больше не должен навлекать на них несчастья. Все письмо было в разводах от слез. «Если бы ты мог спокойно жить на одном месте, — писала Эльфрида в конце, — и нашел себе работу, ты не попадал бы в такие истории».

Убийство в Венхауге обрушилось на Густава и Эльфриду, как землетрясение. Раньше они строили разные догадки о жизни Эрлинга, но о Венхауге услышали впервые, и все, что писали об этом в газетах, казалось им случившимся в далекой стране, которую они видели только в кино и вообще не верили в ее существование. Эрлинг понял, что Густав стал совсем стариком, когда увидел в газете крупный заголовок: Брат Эрлинга Вика считает его способным на все. Да, Густав поделился своими мыслями с журналистом, который пришел поговорить с ним. Они немного поболтали. Он сказал только то, в чем не сомневался, все это правда, Эрлинг он такой… А потом это появилось в газетах, словно весть о Страшном суде. Мало ли что он сказал, ведь он только сказал…

В следующую ночь Густав был недалек от того, чтобы начать молиться Богу. Просить Бога о том, чтобы его брат Эрлинг действительно оказался убийцей, чтобы, раз уж так получилось, он, Густав, оказался прав. Однако из-за упрямства он не обратился к Богу, и хорошо сделал, потому что вскоре по радио сообщили, что полиция отпустила Эрлинга. Должно быть, полицмейстер просто дурак. Густав утешался тем, что, не став молиться, не выставил себя на посмешище перед Богом. Теперь в Судный день он встретит Бога с высоко поднятой головой.

Густав и Эльфрида поняли только то, что они оказались опозорены, независимо от того, виноват Эрлинг или нет. Когда Нильса, сына дяди Оддвара, убили по пьянке, он тоже попал в газету. И Эрлинг много раз попадал в газету и не стыдился этого. За него приходилось краснеть другим. Казалось бы, этого хватит. Но вот и Густав попал в газету, словно какой-нибудь убийца, писатель, пьяница или сутенер. Это было невыносимо. Ведь он только сказал…

Густав скрежетал зубами: если Эрлинг когда-нибудь осмелится явиться к нему…

Оставаясь одна, Эльфрида плакала. Эрлинг такой добрый. Хорошенько подумав, она вспомнила, что он ни разу не оскорбил ее, никогда не был с ней высокомерен, не обижал. Она всегда могла поговорить с ним о молитвенных собраниях. Ей так хотелось ходить на них! В его глазах не было ни тени насмешки, хотя, конечно, считать его совершенно нормальным она не могла.

При мысли о том, что и она тоже однажды попала в газету, но уже по собственной воле, у Эльфриды начинали дрожать руки. Если б Густав узнал об этом… Дальше этого ее мысль от страха уже не шла. Все эти годы Эльфрида прилежно читала раздел «Вопросы и ответы», и ей всегда тоже хотелось участвовать в этой переписке. Между читателями и газетой были такие теплые, будто семейные отношения, газета спрашивала, к примеру, кто знает хорошую песню о матери, которая начинается так-то, и всегда находился кто-нибудь, кто знал эту песню. Эльфрида потихоньку вырезала и хранила все эти песни.