Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 55 из 82



Почти всю долгую дорогу мы молчали, но у станции Йенни снова вцепилась в меня:

— Ужас, что я наговорила тебе ночью, я просто с ума сошла от ревности. Я без тебя жить не могу.

— Хорошо, хорошо, — вяло бормотал я.

Я утомился. Не спал уже целые сутки…

— Ты приедешь вечером в Осло?

Я ответил, что не приеду. Сперва мне нужно отоспаться, а потом подумать.

— Обещай больше с ней не встречаться!

Я устал и выдохся.

— Тебе-то какой от этого вред! — буркнул я.

Она замолчала, я зевнул. Странно, что у нее еще нашлись слезы, это был какой-то бездонный источник. Но, по-моему, она была счастлива. Подозреваю, что она могла испытывать счастье лишь в охваченном пламенем доме, когда крыша вот-вот рухнет; это была богиня огня, она требовала от мужчины необыкновенного напряжения. С пылающими волосами она металась от одного угла треугольника к другому и к третьему — утомительная игра для того, кто вынужден принимать в ней участие, если только сам он не любит огня. Впрочем, бог его знает. Все-таки Йенни мне больше по душе, чем Герда. Йенни, которая переписывается с моим братом, сидящим в тюрьме, которая устраивает в Гране настоящую бурю или, терзаемая отчаянием, прячется за кустами, однако видит, что ее соперница красива, Йенни, которая считает, будто я вырываю зубы у своих любовниц. И все же надо бы найти подругу постарше. А Йенни пусть подыщет себе другого, которому бессонные ночи с танцами и азартными играми не мешают работать. Как бы мне хотелось лежать сейчас в постели! Во рту у меня пересохло, я ощущал какой-то противный привкус. Выпить бы холодной воды, вымыться и заснуть! Каким несчастным я чувствовал себя на станции в то хмурое безрадостное утро, когда ушел поезд. Йенни стояла на открытой площадке под дождем и ветром. Наконец она скрылась из глаз. Я стоял, засунув руку в карман и играя зубом, думал о нем, о подкове, о крохотном трупике, который видел серым ненастным днем в Канзасе, когда огонь, потрескивая, полз вдоль берега, — если ты устал, мысли, словно живые существа, необъяснимо тебя преследуют.

Я думал, что жизнь — долгая, я слишком долго так думал.

На обратном пути дорога почти все время шла в гору, дождь хлестал в лицо, мне было стыдно, и я чувствовал себя ужасно, — хорошо бы взять такси до Осло и перехватить Йенни, пока она еще не добралась до дому. Нет, поздно, я чересчур устал. Я тосковал по яркому солнцу Калифорнии, по своей спальне, по увитой зеленью веранде, на которой вечерами люблю читать лежа, когда во всем доме уже не раздается ни звука. Я живу точно в крепости, сад обнесен высоким забором. Солнце и свет проясняют душу. В солнечных странах люди не знают таких темных конфликтов. А на Севере черными осенними ночами человек ищет еще большего мрака, ему хочется зарыться в землю, погрузиться в болото, спрятаться в его влажной темноте под сырым щитом трясины, раствориться, стать троллем. Северянин думает как бы во сне, мысли подавляют его, и потому он находит в себе столько противоречий; этот сон охватывает все регистры от возвышенного до свинского, идет по вертикали — человек то опускается до состояния обезьяны, то взмывает к свету и надежде. Мысль северянина, подобно буру, берет пробы из разных слоев души, достигая даже того осадка, который скапливается на самом дне. Нас только потому и можно назвать духовными существами, что мы все время вынуждены бороться с этой сидящей в нас обезьяной.

А в светлых солнечных странах мысли легко поблекнуть — она течет по поверхности. Она обращается к мелочам, не покидает дома, того, что человек считает своим домом, она играет покоем, преданностью, пустяками, цветущими лужайками и пространством под звездами.

Когда я лег, воробьи уже чирикали, хотя и спросонья. Заснул я мгновенно, было больше восьми.

В сумерках возле озерка, где я раньше наблюдал за уткой, я встретил Герду. Она была бледная и подавленная. Что-то случилось, это я сразу понял. Некоторое время мы брели молча. Я сообразил, что до нее уже дошли какие-то слухи, и на этот раз они вряд ли были хуже действительности.

Наконец Герда сказала, что пришла проститься.

Но ведь она собиралась прожить здесь гораздо дольше? Я все молчал. Наверно, ей хотелось сказать: ты никогда не женишься, если не сделаешь этого сегодня, бери меня сейчас или никогда.

Нет, лучше разыгрывать тупое непонимание и покончить с этой историей.

Герда добавила:

— Давайте говорить друг другу «вы», как раньше.

Я молчал.

— Ничего не понимаю! — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Не знаю, какие у вас вчера были намерения, может, и серьезные, но теперь это уже не имеет значения. Со временем я все забуду, но скажите, зачем вам понадобилось шутить со мной?

Я порадовался, что успел выспаться и поесть, — совсем недавно мне пришлось пережить примерно такую же сцену, но я был тогда усталый и голодный.

— Кажется, вы простудились? — ядовито заметила она.



Я обмотал шею шарфом, чтобы скрыть следы неудачного покушения на мою жизнь.

— Понятно, долгие прогулки по утренней прохладе… Но ведь вы, кажется, любите дождь и одиночество? Если не ошибаюсь, вы сами так говорили?

Я не проронил ни звука.

— Шофер рассказал одной…

— Этому Зверю из Апокалипсиса?

— Эту даму зовут фру Осебё, и она целый день развлекала весь пансион рассказами о том, что раскусила вас с первого взгляда. Дурное воспитание скрыть невозможно, говорит она.

После небольшой паузы Герда снова заговорила:

— Шофер узнал ту… ту даму, которую вы сегодня провожали на станцию.

От волнения у нее выступили слезы, и она прикусила губу.

— Да что же это такое? Что это значит? Все болтают об убийстве и о скандале! Убийство! Я помню тот процесс, а если б и забыла, то уверяю вас… Вы родственник Карла Торсена? Что этой даме нужно было от вас в такое время, ведь она, кажется, приехала в три часа ночи? Тут все считают, что Антона Странда убила она. Вам что-нибудь известно об этом? Люди слышали, что творилось у вас нынче ночью. Ведь это безумие! С кем вы дрались? А что, если б я была у вас в это время? Вы дрались с тем, кто ночью преследовал меня?

Вот оно! Драка с неизвестным. Кто-то преследует Герду, уже двое неизвестных. Может, это Антон Странд хотел посмотреть, как будут дальше развиваться события? Или Винье пришел за своим зубом? Герда выложила мне все circumstantial evidence убийства. Не хватало только убийства. Если теперь какой-нибудь шутник позволит себя убить…

— Я уезжаю сегодня вечером, — сказал я. — Мне очень жаль.

— О! Вам жаль?

— Простите. Признаюсь, начиная со вчерашнего дня мне перестало везти, у меня случаются такие неудачные дни, или ночи, но, к сожалению, я не могу говорить об этом.

Мы подошли к опушке. Там в темноте стояли мои кусты и возвышающиеся над ними две ели.

— Не можете говорить?.. Но неужели вы не понимаете… А вчера? Неужели все это был… как бы это сказать… только каприз? Нет, нет, предложения мне вы не сделали, это так, но какая разница? Значит, каприз?.. Ведь я вас совсем не знаю. Чего я только не передумала сегодня. Вы намного старше меня. Вы пережили много такого, о чем я еще и понятия не имею, и, кроме того, вы замешаны… бог знает в чем. Я люблю здравый смысл. Значит, это был только каприз? Почему не сказать об этом прямо?

Я подумал, что в случившемся участвовали мы оба, и уж если говорить о капризе, пожалуй, это был ее каприз, а не мой.

— Ладно, — сказала она. Я ей так и не ответил. — Отправляйтесь в свои кусты, всего вам доброго, а мне пора домой. Боюсь, что эта дама из пансиона теперь шпионит за мной.

Она выждала мгновение, но мне нечего было ей сказать.

— По-моему, вы не в своем уме! — всхлипнула Герда и побежала прочь.

Я уже и сам об этом подумывал. Мне вспомнился мальчик из Орнеса, которого привязали к двум телятам. Должно быть, он испытывал нечто подобное. Или Трюггве Гюннерсен.

Вернувшись домой, я сказал фру Нирюд, что получил срочное сообщение и должен немедленно уехать. Она держалась дружески, но не удивилась и, очевидно, была рада, что я сам принял это решение. Еще утром я понял, что в Гране нельзя поднимать шум.