Былое — это сон

Моя ненависть к немцам становится безудержной, когда я думаю о норвежской природе.

На закате мы пошли удить окуней. Из-за комаров Гюллан закутали как мумию, она вскрикивала от радости каждый раз, когда мы вытаскивали рыбу. Рядом на берегу стоял Трюггве и ждал, опустив глаза в землю. Сусанна была светла и свободна и в словах и в поступках. Какой счастливой бывала она, когда могла рассыпать вокруг дары и благодеяния, когда была естественным центром всего сущего! В этом было ее предназначение — милостивая добрая королева, которую подданные встречают улыбками. Но она ничего не может дать, не причиняя боли другому. Постепенно я понимал, как жестоко обошлась с нею жизнь, сколько слез пролила она от разочарований, каково было молоденькой девушке, слишком доброй, отдававшей слишком много и бурно, чувствовать улыбки у себя за спиной.

Во всех нас горько плачет обиженный ребенок, и, может быть, этот плач слышнее всего в минуты самого безудержного гнева. Я видел обиженного ребенка в ее взгляде, когда она защитилась истерией, изо всех сил стараясь обеспечить себе поддержку, и поняла, что не может полностью положиться на меня, своего главного свидетеля.

Как хорошо нам было гулять одним, когда Гюллан уже спала и Трюггве было приказано остаться дома. Я могу перечислить все крохотные воспоминания, бесконечно крохотные, зато наши общие — сова на ели, два муравья, тянувшие в разные стороны одну личинку, глухаренок, прижившийся в стайке дроздов, высокий одинокий осот на прогалине. Мы забрались на дерево, чтобы проследить за жабой, переплывавшей озеро, мы встретили в лесу тролля, мы поймали для Гюллан скворчонка и поздоровались с барсуком, возвращавшимся утром к себе домой. Мы обнаружили светло-коричневых слизняков, которые поселились у черных муравьев, живших под камнями. Мы узнали, что муравьи ночуют в особых ночлежках, если ночь застает их далеко от муравейника. Мы, как в детстве, познали, что убивая змею, ты как бы гасишь огонь. Мы купались в озерце, и один крестьянин видел нас голыми.

В моем возрасте счастье редко бывает не краденым.

У меня были те же недостатки, что у Сусанны. Я никогда не был, что называется, a good mixer[33], и Гюннер тоже. И ей, и ему, и мне — нам всегда было плохо в толпе. Думаю, мы все очень одиноки теперь. Мне почти не нужны люди, это, безусловно, реакция после юности, когда испытываешь голод по обществу. Я вспоминаю своих нынешних друзей, и оказывается, что все они определяются одним словом: деловые знакомства. Других у меня нет.

В Аскере мы с Сусанной говорили ночи напролет и никак не могли наговориться. Такую жизнь она любила больше всего: с добрым другом и коньяком. Я вовсе не осуждаю ее. Напротив, видя ее чуть хмельную улыбку, я ревновал к тем, кто тоже видел ее такой, к Гюннеру, который все это пережил и без труда угадал бы, о чем мы сейчас думаем и толкуем, если б только знал, что мы вместе. Я понимал, что просто занял его место, что никто не мог бы сообщить ему ничего нового и, чтобы все про мае знать, ему не нужно было что-то видеть или слышать.

Однажды вечером я дал Сусанне понять, что не доверяю Трюггве, даже не дал понять, а лишь отдаленно намекнул. Она, как и прежде, сказала — нет. Трюггве ничего не соображает, но через минуту добавила:

— Бывает, правда, что он сидит и смотрит на меня, когда думает, будто я не вижу, и мне становится не по себе от его взгляда.

Я никогда не доверял Трюггве, и однажды произошел такой случай.

Как-то ночью, когда мы лежали вместе, дверь вдруг отворилась. Сусанна помертвела от ужаса и повела себя не совсем так, как ей хотелось бы, если б неожиданно явился Гюннер. Кто-то сел на диван, Сусанна истерически закричала:

— Трюггве, это ты? Трюггве!

Она дрожала, зубы у нее стучали. Наконец она зажгла свечу, на диване сидел Гюннер.

Я был уверен, что увижу Трюггве, и безуспешно успокаивал Сусанну. Но она знала их обоих гораздо лучше, чем я, — в шагах, в самой атмосфере было что-то не похожее на Трюггве.

Не знаю, две, три или десять секунд Гюннер сидел таким образом. Сусанна чуть не лишилась рассудка, она стояла возле постели и начала медленно опускаться на пол, вдруг она завыла. Это был не крик, это был вой, так воет тот, кому снится кошмар. Я смотрел на Гюннера, в его печальных глазах мелькнул испуг, он хотел было вскочить, но рухнул обратно на диван, взгляд его затянулся пеленой, челюсть отвисла, он снова превратился в Трюггве. Сусанна начала причитать, беспомощно, благодарно всхлипывая: «Слава богу, о, слава богу!»

Мне бы сделать вывод. Как раз перед тем Сусанна говорила о Гюннере свысока, несколько снисходительно.

Она отвела Трюггве в постель и еще долго не могла успокоиться:

— Подумай, как он был похож на Гюннера при этом освещении! — заикаясь, без конца повторяла она.

Я не возражал. Мы видели нормального Трюггве Гюннерсена. Что знала Сусанна, о чем только догадывалась, чего не желала знать? Что все это означало? Я не собираюсь утверждать, будто Трюггве вовсе не был болен. Если он разыгрывал такую комедию двадцать три года, значит, он все-таки был ненормальный.

Я постарался, как мог, успокоить Сусанну, но для меня этот приход Трюггве означал многое. Я лежал и цитировал про себя: «…извращенность — это одно из первичных побуждающих начал в человеческом сердце…» — и думал, что у меня тоже есть брат. Обрывки мыслей и воспоминаний превратили эту ночь в кошмар еще почище, чем приход Трюггве. Что это было? Сон, воспоминания, то, что случилось или только еще должно случиться? Я думал о Мэри, словно это она лежала рядом со мной. Старая любовная история, приехать в Норвегию, чтобы пережить старую любовную историю… луна, плывущая высоко над белым домом… но это в Америке… на склоне, спускавшемся к дороге, валялась ржавая подкова обычной изящной формы. В ней лежал белый камешек. Я долго смотрел на подкову и на камешек. Рядом с подковой уже пробились зеленые стебельки. Вокруг лежали кучки грязного снега. Талая вода журчала на дороге. Вдали, в горах, послышался выстрел. Что может звучать более мирно, чем одинокий выстрел и дружески откликнувшееся ему эхо? Мне вспомнился осенний день в Йорстаде — фьорд, звук выстрела, донесшийся издалека. Подкова смотрела на меня. Я понял, почему люди приносят подковы домой и вешают над дверью.

Я думал о человеке, который мошенничал со счетами и в конце концов был вынужден заявить на самого себя. Все деньги в кассе были целы, он пускался на эти махинации, чтобы прикрыть преступление, которого никогда не совершал.

И о фотографии моей сестры, вставленной в могильную плиту на кладбище в Йорстаде, и о Хенрике Рыжем, которого я посетил в Царстве Мертвых, и об Антоне Странде, убитом моим братом. Как бы там ни было, мой брат не душевнобольной… ну, а брат Карла?

Я спрятал лицо на груди у Сусанны.

Мы знаем много такого, в чем не смеем себе признаться.

Однажды Гюннер сказал об одном человеке: я знал его только в период безысходности. Он не сказал: когда у него была депрессия или что-нибудь в этом роде, вполне безобидное, нет, он сказал именно в период безысходности, словно это было нечто столь же неизбежное, как переходный период или период роста. Меня охватил знакомый страх, я услыхал какой-то грозный подземный звук, будто в темных глубинах рухнуло что-то, что нам хочется считать незыблемым.

После той ночи, когда Трюггве приходил к нам, на меня стали нападать приступы страха, они сопровождались галлюцинациями. Однажды мне почудилось, будто я иду по дороге. Я был один. Мимо проходило много народу, но никто со мной не здоровался, все делали вид, что не замечают меня. Маленькие дети показывали на меня пальцами и кричали: «Вот он, смотрите!» Дети постарше улюлюкали мне вслед, и в их голосах звучала ненависть. Взрослые только отворачивались.

Все это я увидел, когда мы сидели за завтраком, от страха меня стало мутить.

Сразу же после этого я увидел себя на высоком мосту, перекинутом через реку. Я глядел на воду, она была так далеко, будто я летел в самолете. Кто-то подошел и бросился вниз. Я видел, как он перевернулся в воздухе. До воды было бесконечно далеко. Наконец он достиг воды, но из-за расстояния плеска не было слышно. Я упал плашмя и, прижимаясь к асфальту, пополз на середину моста, я кричал и плакал.

33

Общительным человеком (англ.).