Былое — это сон

Усталость и похмелье настроили меня на мечтательный лад, я замер у открытого окна. Внизу, на залитом асфальтом дворе, вдоль стены прошмыгнула крыса.

Тора возилась с постелью. Потом подошла и стала рядом. Она прижалась к косяку; не глядя на нее, я видел ее профиль. Белая пижама Торы несколько охладила меня. Красивая женщина, люди считали ее странной, говорили, что она хороший специалист. А вот я совсем не помню ее и не помню, чем она занималась, помню только, что у нее были острые зубы и тонкая талия. Слава богу, обжигаешься не на всех.

На горизонте поднялся как бы столб дыма, он быстро разрастался над крышами, занимая все небо, вершина его раскинулась, словно вершина ясеня Иггдрасиль[31].

— Неужели будет гроза? — глухо спросила Тора.

Да, мы сразу поняли — это гроза.

Мэри, Мэри, я вспомнил тебя той светлой ночью, ты пряталась в этом необычном растущем облаке. Я вспомнил тебя той ночью и вспоминаю теперь. Неужели ты умерла? Я искал тебя. Той ночью в Осло я думал о тебе, потому что предвидел столкновение, а хотел мира. Милая Мэри! Откуда у меня эта глубокая уверенность, что я сплоховал, что я конченый и ничтожный человек, которая возникает, как подумаю, что тебя уже нет, откуда этот безликий, вечно гложущий меня страх? У тебя были самые красивые ноги, какие я только видел, будто ты никогда в жизни не носила туфель. Ни одной другой женщине я не целовал ног. Нашему дому стоять бы на Барбадосе, где в пальмах шелестит пассат. Что случилось в том большом белом доме, освещенном луной? Почему ты такая мертвенно-бледная?

Я стоял рядом с Торой и не шевелился, поглощенный смутными думами о вечности. Почему великие минуты часто переживаешь с тем, кого почти не знаешь? Потому что чувствуешь себя свободно и безответственно? Тора еще не успела расставить сети. Пройдет неделя, и она начнет подумывать о браке. Но пока эта неделя не прошла, я мог чувствовать себя молодым и счастливым.

Так Йенни и надо. «Моя лучшая подруга Тора Данвик». Надеюсь, Йенни, ты сейчас спишь, а не бродишь в отчаянии по пустынным улицам, прислушиваясь к своему бедному сердцу?

Я пошел и лег. От стены веяло теплом.

Тора стояла посреди комнаты голая и мокрая. От горячей воды ноги у нее покраснели. Она водила полотенцем по спине.

— Джон, мне жаль, что у меня нет двух кроватей. Я уже второй раз принимаю душ и с удовольствием простояла бы под ним всю ночь.

Мы лежали на простыне, отодвинувшись друг от друга насколько возможно, и зевали от жары. Я был не в состоянии соблюдать условности.

Осло находится в котловине, — думаю, даже в Конго не бывает такой жары.

Когда я снова проснулся, в городе было еще тихо. Я услыхал птичий щебет. В тишине тикал будильник… Стало прохладнее. Я повернул голову и встретился с ясными глазами Торы. Они были такие глубокие, что я подумал: глаза как ночная тишь. Грудь ее равномерно поднималась и опускалась.

— Ты спал долго и крепко, а я лежала и чувствовала себя счастливой.

Я подумал, но не сказал этого вслух: значит, все хорошо. Взглянув на свое плотное тело, я вдруг почему-то вспомнил о банковском счете. Пока я спал, мне шла рента. Никогда прежде мне не приходило в голову, что я получаю деньги даже тогда, когда сплю.

Выйдя на тихую утреннюю улицу, я закурил. Пыль еще не поднялась, и воздух был чист. По водостоку разгуливал голубь, в подворотню юркнул еж. У крыльца стоял молодой человек и завязывал шнурки на ботинках.

На Университетсгатен я встретил Йенни. Я был холоден и невозмутим. Лицо у нее осунулось, она чуть не падала от усталости. В нескольких шагах от меня она остановилась и горько заплакала. Я не знал, что сказать. Мне тоже были известны такие бдения. Но я скрыл от нее и свою тревогу, и внезапную печаль. Я стоял перед ней, не вынимая изо рта сигареты.

— А я как раз шел и думал, — наверно, Йенни уже давно спит.

Содрогаясь от рыданий, она бросилась мне на шею. Я стоял, не поднимая рук и отвернув лицо, чтобы не обжечь ее сигаретой. И думал о том, что мне уже за пятьдесят. Когда я был молодой, женщины не бросались мне на шею. Теперь это порой случается, но я стал на удивление равнодушным, и сердце мое принимает это с безмолвным спокойствием. Несчастен ли я? Нет, но и далеко не счастлив. Я спросил как можно мягче:

— Ты не боишься, что я упаду?

Вдали на Кристиан Аугустсгатен показалась шумная компания. Увидев ее, Йенни отпустила меня. Какой-то мужчина громко окликнул такси, которое медленно выехало из-за угла. Это был Бьёрн Люнд. Пока эти бодрые дамы и господа упаковывались в машину, их голоса пронзительно разносились по всей улице.

Мы молча смотрели, как такси медленно поехало к Стурторгет. Я испытывал нечто похожее на стыд. Может, было бы лучше, если б он поскорей спился?

Скажу тебе сразу, жизнелюбивый Бьёрн Люнд кончил печально еще до того, как я покинул Норвегию. Когда пришли немцы, он был уже обречен, но все-таки ухватился за эту новую возможность. Твоя мать перестала с ним здороваться; союз с квислинговцами не мог спасти его — он слишком запутался во лжи и растратах. Покончив с собой, он поступил честно, в его положении это было самое лучшее. Я никогда не понимал людей, утверждавших, будто самоубийство — трусость, будто человек убегает от ответственности и тому подобное. Самоубийца принимает последствия, он платит сполна. Если бы те, кто болтает о бегстве от ответственности, обладали хоть каплей фантазии и с ее помощью могли проследовать за Бьёрном Люндом до порога смерти, я думаю, они подавились бы своим моральным превосходством. Очень жаль, что твой дед перед смертью запятнал свое имя, но не поддавайся соблазну и не презирай человека, который обдуманно сделал последний шаг в темноту. В Японии люди самоубийством спасают свою репутацию.

Йенни пошла со мной в отель, и мы несколько часов проговорили. Я бранил ее за дикую выходку с Торой, у меня были на это основания, хотя я и сам был виноват перед Йенни. Я сказал ей, и это была чистая правда, что между мной и Торой ничего не было; как ни смешно, но это ее утешило. Уж если ты начал грешить, степень прегрешения роли не играет, важен сам факт, — я невольно вспоминаю Сусанну, она отрицала все, даже когда Гюннер накрыл нас с поличным, это она-то, которая всегда утверждала, будто поцелуи и ласки менее чисты, чем уступка природе до конца. Я слышу, как она визгливым фальцетом заверяет Гюннера в своей невиновности, пока я стягиваю с себя его рубашку. «Мы только приняли душ, было так жарко», — сказала она. А постель, а ее одежда? Я так и слышу неуверенный вопрос Гюннера: а где принимает ванну Гюллан? А Трюггве, свидетель нашего одинокого праздника? И немцы, поющие на улице: «Wir fahren gegen Engelland…»

Наверно, я тянул бы до сих пор, если б не наслушался всей лжи о Гюннере. В конце концов я подумал: следующим буду я.

Йенни еще спала, когда позвонил Бьёрн Люнд. У него небольшие, совершенно пустяковые, осложнения с таможенными сборами, всего две тысячи, он вернет их через несколько дней. Я сказал, что, к сожалению, не могу сейчас с ним разговаривать и пришлю посыльного к нему в контору. Я так и сделал, отправил ему две строчки, что в настоящее время, увы, не в состоянии ему помочь. Уж не знаю, догадалась ли Йенни, кто мне звонил.

Эта глава написана позже, но, как я уже говорил, я складываю записи так, как, на мой взгляд, этого требует внутренняя логика.

Сейчас уже 1943 год.

В июле и августе 1939 года мы вместе с твоей матерью объездили всю Норвегию. На пароходе мы доплыли до Кристиансанна, оттуда через Сетесдаль на поезде поехали в Берген и дальше, опять же морем, — в Будё. На обратном пути мы неделю провели в Стокгольме.

Во время этого путешествия мы не пережили ничего, имеющего хоть отдаленное значение для того, что я пытаюсь прояснить, и мне не хочется описывать то, что каждый легко прочтет в путеводителе или увидит воочию, когда немцы будут изгнаны.

31

Ясень Иггдрасиль — древо жизни и судьбы в скандинавской мифологии.