Былое — это сон

После истерических криков и обвинений наступило примирение. Дружба без интимных отношений между парнем и девушкой не признавалась в наших кругах, поэтому я знал, чем занималась Агнес в тот вечер. Она ползала передо мной на коленях и клялась, что это никогда не повторится. Наверно, она и сама верила своим клятвам, как сытый верит, что ему больше никогда не захочется есть. Я только диву даюсь, читая рассуждения об убийствах на почве ревности, меня поражает, что и судьи, и журналисты, и читатели — начисто лишены здравого смысла.

Как ни странно, но в тот раз я ей поверил. В конце октября я получил работу в нескольких милях от Йорстада и мог приезжать домой только по воскресеньям. Я писал Агнес каждый день. На второй или третий день пришло письмо от нее. Я схватил его со стола и помчался к себе в комнату. Я танцевал и пел, я был на верху блаженства. Господи, какое счастье! Будь я мухой, я пошел бы по потолку вниз головой. Я как сумасшедший прыгал перед стеной, где в рамке рядом с моей висела ее фотография.

Все последующие дни я читал и перечитывал ее письмо. Оно всегда было со мной. Всякий раз как я брал его в руки, сердце мое начинало громко стучать и глаза увлажнялись от восторга.

В письме было строк двадцать, не больше. О чем она сообщала мне? Не знаю. Может, просто переписала заметку из газеты о каком-нибудь молитвенном собрании. Ведь только в зрелом возрасте мы понимаем, что в письмах надо сообщать друг другу что-то важное. Одному богу известно, что молодежь может вычитать из книг.

В первое же воскресенье, когда я утром ехал на велосипеде домой, Агнес поджидала меня на шоссе. Был тихий, холодный, солнечный день. Мы повстречали моего отца, и моя подруга ему явно не понравилась. «Держись от нее подальше», — сказал он мне уже дома. Миновав лес, мы пошли вдоль берега и сели на той самой скамье. Господи, как мы были счастливы! В моей жизни нет более светлого воспоминания, хотя в тот же вечер произошла катастрофа. Увядшая трава колыхалась под слабым ветром, на берег набегали волны.

Может, это и похоже на сказку, но однажды, направляясь к этому святому для меня месту, я встретил идущую оттуда Агнес. После нашего разрыва прошло три года; как и тогда, стояла осень, я шел туда в последний раз. Погода была пасмурная, уже смеркалось, это было в начале ноября. С фьорда дул холодный ветер. Я любил бродить один в сумерках по этим пустынным местам. Вдруг я увидел женщину, она шла мне навстречу. Сперва я решил свернуть, мне не хотелось ни с кем встречаться, но почему-то продолжал идти вперед.

В такие места просто так не ходят, меня разобрало любопытство. Только что я думал об Агнес. А вдруг это она, мелькнуло у меня в голове. Я не мог понять, куда можно идти по этой дороге — поблизости ничего не было. Зачем пришла сюда эта женщина?

Да, это была Агнес. Между нами все давно было кончено, три года в этом возрасте — долгий срок. Теперь я мог бы разговаривать с ней без криков и рыданий. Она вышла замуж, у нее было двое детей, а я, прожив два года в Осло, уже не считал, что нельзя иметь связь с замужней женщиной. Но я был застигнут врасплох и, проходя мимо, скрыл за холодным взглядом свою растерянность.

Я понял, что Агнес еще издалека узнала меня. Может, она догадалась, что я приду сюда. Ведь она наверняка слышала, что у меня уже есть билет в Америку. Прощание? Мне показалось, будто она немного выросла и была по-прежнему крепкая и стройная. Незнакомым был лишь ее пристальный взгляд. В те дни ей — на этот раз по-настоящему — исполнилось восемнадцать. Губы у нее дрожали, в глазах была боль. Она изо всех сил старалась не расплакаться.

Не успел я пройти мимо, как у меня из глаз хлынули слезы. Я и не подозревал, что рана моя еще так свежа.

С жадностью смотрел я на ее лицо, и теперь уже никто не сумел бы меня убедить, что она некрасива. Я до сих пор вижу ее.

От нее пошел Джон Торсон, лимитед.

Я порвал с ней, больше она была мне не нужна. Ведь в конечном счете я все-таки не утопился ни тогда, ни потом. У меня уже были связи с другими женщинами, я освободился от Агнес и не жалел о ней. Подолгу я даже ее не вспоминал, хотя еще не совсем освободился от ее власти. И это по ее вине я так и не получил образования.

Даже не знаю, когда именно все забылось. Так бывает весной с пением птиц: ты не замечаешь, когда они перестают петь, просто в один прекрасный день вдруг обращаешь внимание на то, что в лесу тихо, уже давно тихо. Понадобилось почти десять лет, чтобы я и внешне и внутренне стал свободным человеком.

Пройдя несколько шагов, я осторожно оглянулся. Агнес медленно шла вдоль берега. Ветер трепал ее платье. Она не обернулась. Я смотрел ей вслед, пока сумерки не поглотили ее, и такой я помню ее до сих пор.

Мне очень нравилась Мэри Брук, и, может быть, у меня никогда в жизни не было такого друга. Но теперь я понимаю, что не был даже влюблен в нее. Пожар, зажженный Агнес, оказался роковым. Даже двадцать лет спустя на этом пепелище ничего не росло. Йенни Люнд? Она долго владела моими мыслями. Я не могу забыть ее, а теперь к тому же она стала матерью моего единственного ребенка. Мне ничего не известно о ней. Кого она родила, мальчика или девочку? Но с тех пор, как я в девятнадцать лет потерял Агнес, я не любил никого, кроме Сусанны.

В тот далекий воскресный день, простившись с Агнес, чтобы встретиться с ней вечером, — мы всегда прощались, словно расставались на год, — я зашел к Ханнибалу, и мы выпили с ним кофе с коньяком. Он рассказал, что, пока меня не было в Йорстаде, Агнес изменила мне с Улой Вегардом и еще тремя или четырьмя парнями. Мне нечего было возразить ему. Через несколько часов мы с Агнес тихо и мирно расстались навсегда. Она не пыталась оправдываться, не лгала, она никогда не лгала. Просто это был жалкий и очень несчастный ребенок.

Понимай как знаешь, говорят старухи.

Я был раздавлен, и мне было не до безумств, человек безумствует, только пока у него есть надежда. Все, с меня хватит.

Конечно, она отдавала мне предпочтение перед другими. Когда перестаешь тешить себя иллюзиями, в таких вещах не ошибаешься. Но дома о ней никто не заботился, ей нужна была компания, парни с ума сходили по ней, и ей это нравилось. Я не мог жениться на Агнес, потому что был слишком молод и мечтал о тридевятом царстве и тридесятом государстве. Не понимал, что и Агнес чересчур юна, все было бы иначе, если бы она выросла в нашем городе у меня на глазах. Распутать этот узел было невозможно.

Я потребовал у нее свою фотографию и письма, и она пошла за ними домой, а я тем временем сбегал за ее письмом. Она вернулась без пальто, хотя на улице было очень холодно. Вытащив из-за пазухи маленький пакетик, она отдала его мне. Мы стояли на пустой, лишь недавно замощенной улице. Между булыжниками виднелся красный песок. Я поднял глаза и, как утопающий, — я и правда тонул в ту минуту, — ухватился взглядом за ее шею в вырезе блузки, в последний раз на мгновение увидел совсем близко ее тело, плечи, бедра, ноги, облепленные юбкой. О чем я тогда думал? Уже не помню, но та Агнес, как живая, и теперь стоит у меня перед глазами, и я надеюсь, что и ты в свой последний миг так же ярко представишь себе образ той, которую ты любил. Мы не сказали ни слова, я повернулся и побрел, оглохший, ослепший, через весь город, держа в руке свои письма и фотографию; я вышел на окраину и там в канаве сжег доказательства своего позора. Потом я потащился обратно, зашел в какую-то пивную и купил водки. Я здорово напился в тот вечер и, как мне потом рассказывали, встретив Улу Вегарда, чуть не убил его. Ночью я проснулся у чужих ворот грязный как свинья. Мне надо было уехать на работу еще накануне вечером и теперь предстояло тащиться на велосипеде в темноте под проливным дождем, но все-таки я завернул на кладбище и там, опершись на велосипед, долго стоял у могилы Хенрика Рыжего. Дождь лил как из ведра, с земляного холмика сбегали глубокие ручейки. Когда я ехал с кладбища, из-под колес фонтаном летели брызги.