Былое — это сон

Даже странно, как хорошо я все помню! Я влюбился в Агнес с первого взгляда, она буквально заворожила меня. Она болтала, как все девчонки, была белокурая, стройная и со вздернутым носиком. Я никогда не видел такой красивой девушки, но, правда, и не слышал, чтобы хоть кто-нибудь назвал ее красивой. Мы с Яном и эти девушки провели вечер в лесу. Все шло обычным порядком. Не успели мы углубиться в лес, как Ян с Агнес исчезли, и я остался один с Алмой. Я не убежал от нее, только чтобы иметь возможность снова встретиться с Агнес. Алма была глупа, некрасива и, по-видимому, не совсем нормальна. Однако у нее хватило ума понять, что я влюблен в Агнес. Такие вещи понимают даже самые тупые, но сделать из этого нужные выводы она уже не смогла.

Наконец как-то вечером я встретил Агнес одну, и мы поскорей ушли, пока не явились другие. После этого мы все вечера прятались в старом сарае для инструментов, стоявшем в чьем-то саду на краю города. По ночам было холодно, но еще терпимо.

Ян и Алма страшно возмутились, обнаружив, что лучшая подруга изменила им. Меня грозились убить, и, наверно, это были не пустые угрозы. Один дружок Яна и Улы, кузнец по имени Андерс, ударил меня однажды поленом по левому глазу, когда я проходил мимо, даже не подозревая, что мы с ним враги. Целую неделю глаз у меня не открывался. Днем я работал в кузнице, причем с большим удовольствием, чем когда бы то ни было. Еще полгода мне предстояло быть учеником. Вечера с Агнес шли мне на пользу, я чувствовал, что становлюсь более уверенным в себе, более свободным. Теперь мне многое кажется вульгарным, но я таким был, и я был счастлив. За внешней грубостью скрывались самые нежные мечты. Агнес вошла в мой дневник в венке из листьев, как богиня весны. Чем грубей и вульгарней казалась моя жизнь, тем тоньше и возвышенней были глубокомысленные записи, которые я делал в своем дневнике, возвращаясь под утро домой. Я тогда страдал от раздвоения личности, теперь-то мне это ясно. Долгие годы меня подкарауливал страх, или, вернее, так: я знал о существовании темной бездны, но не смел заглянуть в нее. Ну, а сейчас?

И снова, как уже тысячу раз, я удивляюсь пройденному мною пути. Вернувшись в Норвегию, я измерил этот путь образом Агнес, моей юношеской любви. Разумеется, я не посетил ее, и мы не рыдали в объятиях друг друга. И я не оставил на столе в ее бедном доме, в котором я так и не был, шкатулки, набитой сотенными бумажками. Зато не один час провел я, спрятавшись в кустах на пологом склоне, поджидая, когда она пройдет мимо. У меня был и бинокль, хотя до дороги было не больше пятидесяти метров, наконец я увидел старую женщину, вернее, старуху, выглядевшую лет на двадцать старше меня. Мне удалось узнать, что у нее было одиннадцать детей. Это она довела меня когда-то чуть не до самоубийства, и не моя вина, что оно сорвалось.

Удивительно, что я сейчас вспомнил именно эту встречу, а не ту, по-настоящему последнюю, которая состоялась давным-давно. Теперь с рассказом о той встрече придется немного обождать.

Я об этом еще напишу, хотя мне и тяжело. В последний раз я буду писать об Агнес. Много лет назад, страдая, я исписал кипы бумаги. Любимая женщина. Мужчина может как угодно поносить любимую женщину, бранные слова ни о чем не говорят и, уж во всяком случае, не делают ему чести.

Через год после разрыва с Агнес, когда рана моя постепенно затянулась, я создал себе призрак женщины — призрак, который в течение долгих лет отталкивал меня от реальных женщин и который потом стал причиной больших несчастий.

В тот раз я, безусловно, наслаждался своим искренним горем. Я прогнал Агнес, но все равно остался в ее власти. Было в ней что-то неотразимое. Ян Твейт был далеко не пустой парень, да и я тоже. Может, во всем были виноваты наши изголодавшиеся тела? Мы привыкли к тому, что все девушки вокруг или фригидны, или притворяются фригидными. Агнес вообще не притворялась. Одно из проклятий, сопутствующих бедности, состоит в том, что дети бедняков созревают слишком рано. Чем суровее жизненная борьба, чем больше в ней забот, тем скорей проходит половое созревание.

Первую любовь надо рассматривать с биологической точки зрения. Она не признает альтруизма. Не сыплет дарами, если не ждет, что, умноженные, они вернутся к ней обратно. Она откровенно нечиста в словах, и мысли ее движутся только по сексуальным орбитам. Все, что молодой человек читал или слышал, заслоняется его сексуальными потребностями, и в конце концов у него — или у нее — голова начинает идти кругом. У Агнес не было советчиков. У нее не было даже того, что принято называть благополучной семьей. Она испытывала только одну потребность и удовлетворяла ее.

Испытывала потребность и удовлетворяла ее, но так ли это было на самом деле? Имею ли я право приписывать ей это лишь потому, что так обстояло дело со мной? Если мужчина порой объясняет поступки женщины, не учитывая особенностей женской психологии, его и винить-то за это нельзя. Даже когда про женщин пишет женщина, и то часто возникает подозрение, что самое важное так и осталось нераскрытым. Правда, и мужчина, когда пишет, тоже изрядно фальшивит и никогда не забывает, что написанные им строки привлекут к нему внимание восхищенной публики. Он сидит и красуется перед пишущей машинкой. Но именно потому, что он глупее женщины, он, сам того не ведая, порой проговаривается и сообщает нечто существенное. Женщина более сдержанна, — перестав быть сдержанной, она становится просто сумасшедшей, — и больше зависит от условностей. Она пишет про себя лишь то, что может служить ходовым товаром, а это — викторианские банальности. Как сказал Гюннер, литература — всего лишь старая, всем известная ложь, поданная под новым соусом. Женщина неотделима от условностей, о способности женщин притворяться, об их умении лгать так, что это выглядит чистой правдой, об их таланте обвести мужчину вокруг пальца, даже если на самом деле победил он, — обо всем этом у нас будет время подумать, когда солнце нашей планеты уже закатится. Сигрид Унсет[11] презирает мужчину за его страх вдруг оказаться импотентом. Но разве не сами женщины загоняют нас в этот позорный угол? Разве это не чисто по-женски: добиться своего и уйти с улыбочкой, оставив мужчину в дураках? Я мало знаю даже тех женщин, с которыми у меня были очень близкие отношения. То, что мне представляется непреложным фактом, вполне может оказаться просто сомнительным вымыслом, апокрифом. Когда же дело касается мужчин, тут все незыблемо, как в Священном писании.

Говорят, например, будто женщины украшают себя, чтобы привлекать мужчин. Звучит убедительно; но так ли это? Мужчины верят в это, и сама мысль представляется им весьма лестной. Однако достаточно посмотреть, как несколько женщин трудятся сообща над каким-нибудь платьем и начисто забывают о находящихся поблизости мужчинах. В своем увлечении они даже не слышат, когда к ним обращается мужчина, он чувствует себя лишним и вынужден кричать во все горло, если хочет, чтобы они обратили на него внимание. Его мнение о платье их не интересует. Взгляд их устремлен вдаль, они витают в своем, женском мире. При такой отключенности трудно предположить, что они обсуждают оружие, которым хотят поразить мужчину. И все-таки бессмысленно отрицать, что женщины украшают себя ради мужчин, ибо найти какую-нибудь другую причину очень трудно. О том же говорит и желание выделиться среди остальных женщин — за подобным соревнованием всегда стоит мужчина. В желании украсить себя скорей всего проявляется не сознательный замысел женщины в отношении мужчины, а так уж замыслила женщину сама природа. Женщина выполняет свое предназначение, пользуясь в том числе и своей физической привлекательностью. Фригидные женщины любят украшаться гораздо больше других, хотя терпеть не могут мужчин.

Когда мы с Агнес оставались одни в маленьком сарае, мы всегда сидели, крепко обнявшись и спрятав лица на плече друг у друга. Наши руки и ноги были сплетены, мы старались как можно теснее прижаться друг к другу и часами могли не двигаться, не ощущая сырой октябрьской ночи. Со всей силой, на какую были способны, мы смыкались в этом жадном объятии. У нас не возникало потребности расслабить мышцы. Если мы сидели неудобно и у меня затекали руки и ноги, мне все равно не хотелось высвободиться, и ей тоже. Один из нас обычно не хотел отпускать другого, когда тому после нескольких часов неподвижности надо было потянуться. Нам было больно размыкать наше судорожное объятие.

11

Сигрид Унсет (1882–1949) — норвежская писательница, лауреат Нобелевской премии.