Страница 24 из 70
— Успокойтесь, Ефим Николаевич, — сказал директор. — Вам вредно волноваться. Не горячитесь.
— Благодарю за совет, дорогой Алексей Александрович, но позвольте… Одним словом, я вас скоро проинформирую об этом деле и о принятых мною мерах.
Маленький и седой, подвижный как ртуть Ефим Николаевич выпорхнул из глубокого кресла и понесся к двери. Директор с улыбкой посмотрел ему вслед и покачал головой.
…Через некоторое время в электрофизической лаборатории разразилась гроза. Сотрудники поеживались, проходя мимо кабинета своего зава, откуда доносились треск молний и раскаты грома. Недаром ученики прозвали Ефима Николаевича «Цунами». Его ярость была стихийной и неуправляемой. Он сметал на своем пути любое препятствие и не терпел никаких возражений. Ему нужно было отбушевать. После этого он становился добрейшим и нежнейшим человеком, которого все любили и уважали. Приступ бешенства сменялся у него состоянием задумчивого созерцания. В такие минуты он, казалось, с удивлением и грустью изучал плоды своей кратковременной бурной деятельности. Он был легко отходчив, милейший Ефим Николаевич, но это мало утешало тех, кого накрывала волна «Цунами».
— Мильч, к шефу!
Роберт вошел в кабинет, когда ураган достиг своего апогея. Шеф был без пиджака, воротник рубахи расстегнут, узел галстука сполз к центру тощей груди. Епашкина с заплаканными глазами сидела на стуле и пила воду из граненого стакана. Зубы ее постукивали о стекло.
— Ах, это вы! — издал рычание Ефим Николаевич.
«Людоед, чистой воды людоед», — подумал Мильч.
— Признавайтесь! — заорал шеф. — Вы двое! Вот вы. Вы и вы! Я все знаю! Вот у меня журнал! Вы больше всех торчали здесь по вечерам за эти два месяца!
Он размахивал канцелярской книгой, в которой велась запись внеурочных работ лаборатории.
— Она уже призналась, нет, не то, она уже рассказала о своих работах. У нее не может быть такого абсурда. И я ей верю. Видишь, плачет! Я ей верю, а вам не поверю. Что бы вы мне тут ни говорили! Я вас знаю, я все знаю. Думаете, я не знаю?
Он тряхнул книгой, из нее посыпались листы. Епашкина с ужасом посмотрела на бумажки, лениво кружащиеся в воздухе, и принялась за воду… Рука ее тряслась.
Волна сокрушает гранит, но бессильна перед мягкой устойчивостью водорослей. Сила побеждается не силой, а слабостью. Итак, смирение и кротость, покорность и податливость, тогда удар пройдет поверху…
— Ефим Николаевич! — начал Мильч.
— Что?! Вы что-то хотите сказать? Молчите! Я знаю, что какая-то глупость или того хуже. Вот у меня акт, составленный дежурным энергетиком. На вас, Мильч, на вас! Вы тогда один сидели во всей лаборатории. Один! Ее не было, ушла она, а вы что делали, позвольте вас спросить? Чем вы занимались? Почему на подстанции полетели все эти… как их?.. такие маленькие штучки?..
Он беспомощно и яростно вертел пальцами.
— Тепловые реле, — подсказал Мильч.
— Да. Именно. Теплушки, так у нас их называют. Почему? А? И вообще! Почему мне неизвестно, что делается в моей лаборатории?! Черт побери, почему от меня все скрывают?
— Я…
— Нет, вы ответьте на мой вопрос! Почему от меня скрывают? Кто-то что-то изобретает, экспериментирует, а я не знаю! Может, идет проверка принципа относительности или создание водородной бомбы, а я не знаю! Я ничего не знаю! Меня обходят, мне не говорят, от меня скрывают. Я никогда ничего не знаю! Свои же сотрудники!
— В следующий раз я обязательно посоветуюсь с вами, — быстро вставил Мильч.
— Что?! В следующий раз? Его не будет, заверяю вас. Вы уволены. Все. Идите жалуйтесь в РКК, ДНК, местком, куда хотите… А что вы там делали? Он воззрился на Мильча, как разъяренный носорог. Маленькие глазки со страшной силой сверлили, пронизывали, испепеляли лаборанта. Если б энергия этого взгляда могла превратиться в тепло, последнего было бы вполне достаточно, чтобы закипело Каспийское море.
«Господи, надоумь меня научной чушью!..»
— Я проверял проводимость полимеров…
— Полимеров?! Ха! Ерунда! Полимеры — изоляторы.
— Мои друзья из НИИпластмасс дали мне образцы материалов, обладающих электропроводностью. Я хотел осуществить прямой электрообогрев… некоторых полимерных тканей.
— Почему работа не в плане? Что это за тайны? Почему скрыли от меня? Я ж говорю, мне никогда ничего не сообщают. Я не знаю, что делается в моей лаборатории. Мне приходится все узнавать от дирекции!
— Я хотел сначала попробовать, получить какие-нибудь результаты, а потом…
— Глупости! Одни глупости! Сплошные глупости! Что вы можете попробовать? Вы же даже не научный работник, а лаборант, не забывайте этого!
Шеф еще продолжал бушевать, неистовствовать, грозить, но Мильч видел, что ураган стихает. Высокие водяные валы сменились пологими ленивыми волнами, гром откатывался за горизонт; вот в разрывах туч мелькнул кусочек ясного неба.
— Завтра покажете ваши образцы, я посмотрю, что вы там накуролесили. Ступайте, — вдруг совершенно спокойно сказал Ефим Николаевич.
— А вы останьтесь, — обратился он к Епашкиной, — я вам докажу, что дело здесь не в форме, а в содержании. Точности поучитесь у Ван-дер-Ваальса, голубушка… У Констама. У Гиббса.
Мильч, благодарно склонившись, вытек из кабинета, предоставив шефу возможность оправдать свою несдержанность в терминах философской науки.
Разговор с Ефимом Николаевичем взволновал Роберта. Он не сомневался, что ему удастся обмануть старика, подсунув материалы трехлетней давности, о которых уже все позабыли. Дело было не в том, как объяснить колоссальный расход электроэнергии. Нужно было и на будущее сохранить Рог изобилия в состоянии безотказного действия. Можно, конечно, попытаться включить в план работ какой-нибудь дурацкий раздел, вроде этих электропроводных полимеров… Но тогда ему дадут научного руководителя, какого-нибудь кандидата наук, — и прости-прощай самостоятельность и свобода… Контроль в гроб загонит.
Вывод один: нужно искать новые пути. Время не терпит. Время не ждет. День пламенеет.
8
Иосиф Ильич, заведующий комиссионным магазином Ювелирторга, пил чай из старенькой фарфоровой чашки с витой позолоченной ручечкой. На стертом рисунке женоподобный пастушок развлекал игрой на флейте миловидных дам в кринолинах. Иосиф Ильич держался необыкновенно прямо и непоколебимо, как древко знамени на параде. Его жилистая шея в резких морщинах была такого же цвета, как и чайная заварка.
— Отвратительный сон, — сказал он, обращаясь к жене и глядя прямо перед собой.
Жена, такая же худая и желтая, промолчала. Она убирала тарелку дочери, которая только что выскользнула из-за стола.
— Под самое утро, — продолжал Иосиф Ильич.
— Сегодня?
— Именно.
Он замолк. Жена собрала посуду и вышла на кухню. Затем вернулась, что-то сделала и вновь ушла. Когда она появилась, Иосиф Ильич продолжил:
— Будто я пил чай на даче Игнатенко. Федор, дети, его жена и я сидели под яблоней. Ну, той самой. Тебя я там не видел. Вдруг падает яблоко. Очень медленно. Это было большое червивое яблоко. Червивое, на нем очень много пятен, черных точек. Я видел, что оно опускается на мою чашку. Вот на эту самую, но ничего не мог поделать. Хотел, но не мог. Оно падало, а я только смотрел. Чашка разбилась, от нее отвалился кусок, а все содержимое вылилось мне на грудь. Это была не вода, а грязь. Грязь, понимаешь? А это всегда к болезни. Ты сама мне говорила как-то. Помнишь? Это было как раз перед тем, как у меня десна вспухла… А чашка разбилась.
— Ну и?..
— Все. Чашка разбилась, а я проснулся.
Он строго и удивленно посмотрел на пастушка с флейтой. Тот недовольно покачнулся, дамы вокруг него встрепенулись.
— Опять у тебя с печенью что-нибудь… — сказала жена, поднимаясь со стула.
Все время разговора она не спускала с него глаз, но сейчас как-то сразу и окончательно утратила интерес.