Страница 30 из 130
В начале XVII века царский род Рюриковичей пресекся, и на российский престол начали один за другим залезать бояре: Годунов, Шуйский, Романов… Романовы укрепились, вместе с ними укрепились бояре и поспешавшие вслед за ними к пирогу дворяне, и начали ломать в свою пользу прежнюю систему.
Постепенно закреплялось право собственности на поместья, которые раньше давались либо на срок службы, либо в качестве пенсии. Они стали передаваться по наследству, пока в начале XVIII века не перешли в собственность помещиков.
Со времен царя Алексея Михайловича один за другим стали появляться и указы, позволяющие помещику распоряжаться крестьянами отдельно от земли. В 1647 году они получили право продавать крепостных в рекруты, в 1760 году — ссылать своей волей в Сибирь, в 1765 году — на каторжные работы. В 1767 году вышел указ, запрещающий крестьянам подавать жалобы на своих помещиков лично императору. Всем можно, а крестьянам нельзя — начиная с этого момента они стали в России людьми более низкого сорта, чем прочие подданные.
К XVIII веку крестьяне сделались личной собственностью помещиков. Господин мог продать крепостного раба, обменять, проиграть в карты, подвергнуть любому наказанию, женить или разлучить с семьей: мужей продавали отдельно от жен, детей — отдельно от родителей.
В итоге получилось, что земля принадлежит помещикам сама по себе, а крестьяне — сами по себе. Это не крепостное право, а классическое рабство!
Здесь нам как раз пример приводит русская литература:
Чем это, интересно, отличается от невольничьего рынка из «Хижины дяди Тома»?
Финальным аккордом стал подписанный в 1762 году Петром III манифест о вольностях дворянских, которым дворяне освобождались от обязательной «государевой службы». Таким образом, традиционная система повинностей, лежавшая в основе русского общества, была полностью разрушена. Дворянское сословие выпало из пирамиды, получив полную власть над землепашцами (разве что открыто убивать не дозволялось) без какого бы то ни было морального обоснования этой власти.
Вероятно, по сравнению с первобытнообщинным строем рабовладельческий является прогрессивным. Но Россия, имевшая за плечами многовековую традицию народной демократии, оказалась отброшенной даже не назад, а в иную цивилизацию, тоскливо непонятную для русского человека. Когда собственная власть обращает миллионы людей, пусть и податного сословия, в холопы, то есть имущество — как должны были воспринять это крестьяне, хоть и не книжные, но не обделенные исторической памятью?
В древности холопами становились четырьмя путями: плен, преступление, долг или добрая воля. О доброй воле здесь речи не было, о массовом преступлении или массовом долге — тоже. Так что же остается? Остается плен. Вот и вопрос: кто пришел к власти в России, если взял в плен миллионы сограждан, обратил их в свое имущество, а сам освободился от каких бы то ни было обязательств, даже от государственной службы?
В полном соответствии с напрашивающимся ответом господа начали усердно изображать из себя другой народ — надо полагать, им тоже так было легче — и довольно быстро в этом преуспели. Самые богатые из них жили в странных, нерусских домах, одевались на иноземный манер, даже говорили не по-русски. Менее богатые поневоле стояли ближе к народу — но всей душой рвались ввысь, к «элите», не видя службы и пользы, которую та приносила Отечеству, а видя лишь внешнее: манеры, роскошь, развлечения.
Дворянство деградировало почти со скоростью свободного падения. Уже литература XVIII века обогатила нас описанием колоссального количества паразитов. «Золотой век» потому и назван был «золотым», что астрономические средства тратились на безумную и ненужную роскошь. Состояния даже не проматывались, а попросту прожирались, источник же денег был один — деревня. Стоит ли удивляться, что хозяйство, из которого деньги только тянули, но не вкладывали, не развивалось? Удивительно, что русский аграрный сектор вообще как-то пережил «золотой век».
А затем наступили последствия и манифеста о вольностях дворянских. Люди, конечно, бывают разные, но человек устроен так, что если он имеет возможность ничего не делать, то он ею воспользуется. Русская поговорка говорит об этом: «Лучше кашки не доложь, зато работой не тревожь». Верхушка общества по-прежнему исполняла государеву службу, но в массе своей дворянство все больше становилось паразитическим слоем и деградировало все глубже. Деградировали и поместья. Из поколения в поколение они дробились, распродавались частями, мельчали и постепенно разорялись. Конечную стадию процесса описывает в своих мемуарах выросшая в деревне дочь средней руки помещицы Смоленской губернии Елизавета Водовозова (отменные, кстати, мемуары, всем рекомендуем — такой музей восковых фигур…).
«В нашей местности было много крайне бедных, мелкопоместных дворян… Одни из них имели по два-три, а у более счастливых было по десяти-пятнадцати крепостных. Некоторые домишки этих мелкопоместных стояли в близком расстоянии друг от друга, разделенные между собой огородами, а то и чем-то вроде мусорного пространства, на котором пышно произрастал бурьян, стояли кое-какие хозяйственные постройки и возвышалось иногда несколько деревьев… Перед жалкими домишками мелкопоместных дворян (небольшие пространства луговой и пахотной земли находились обыкновенно позади их жилищ) тянулась длинная грязная улица с топкими, вонючими лужами, по которой всегда бегало бесконечное множество собак, разгуливали свиньи, проходил с поля домашний скот…
Как и все тогдашние помещики, мелкопоместные дворяне ничего не делали, не занимались никакою работою. Этому мешала барская спесь, которая была еще более характерною чертою их, как и более зажиточных дворян. Они стыдились выполнять даже самые легкие работы в своих комнатах. Книг в их домах, кроме сонника и иногда календаря, не существовало, чтением никто не занимался, и свое безделье они разнообразили сплетнями, игрою в „дурачка“ и „мельника“ и поедом ели друг друга… Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: „Я — столбовой дворянин!“, „Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..“ Однако это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом…
Мысль, что работа — позор для дворянина, удел только рабов, составляла единственный принцип, который непоколебимо проходил через всю жизнь мелкопоместных и передавался из поколения в поколение. Прямым последствием этого принципа было их убеждение, что крепостные слишком мало работают; они всем жаловались на это, находили, что сделать их более трудолюбивыми может только плеть и розга. Мелкопоместные завидовали своим более счастливым собратьям, и не только потому, что те независимы и материально обеспечены, но и потому, что последние всласть могли драть своих крепостных. „Какой вы счастливый, Михаил Петрович, — говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который рассказал о том, как он только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, — выпорете этих идолов, — хоть душу отведете. А ведь у меня уже один „в бегах“, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались…“»[98]
Впрочем, портретов богатых помещиков в мемуарах тоже хватает. Богатые от бедных отличались лишь тем, что крепостных у них было больше, дома крупнее, одежда роскошней — а так все то же самое…
98
Водовозова Е. На заре жизни. М., 1987. С. 178–182.