Кочубей

   — Бог грешника рано или поздно накажет! А православную церковь Божию и врата адова не одолеют... но пора в дорогу, солнце высоко взошло.

Василий Леонтиевич, сидевший всё время в шатре, вышел в сад и, видя, что иеромонах благословляет жену его и собирается в путь, простился с ним и сказал:

   — Проси, отче Никаноре, своего отца-архимандрита приехать к нам; я обещаю дать знатный вклад на монастырь, только чтоб отец-архимандрит немедленно приехал ко мне.

— Передам ему слова твои; Господь Бог да сохранит вас! — сказал отец Никанор, помолился и ушёл.

Любовь Фёдоровна проводила путников со двора.

Прошло три недели, нет ни слуху ни духу ни от отца Никанора, ни от его архимандрита: Любовь Фёдоровна, радовавшаяся вначале, что так успешно начали дело, теперь начала печалиться; ещё более расстраивали её чёрные предположения Василия Леонтиевича, который хотел уверить жену и сам был уверен, что отец Никанор вместо того, чтобы донести на Мазепу царю, отправился обратно в Киев и донёс всё слышанное от них самому гетману. — А может быть, — говорил Кочубей, — Мазепа узнал через кого другого про наши замыслы; это не диковина, Мазепа знает, что и под землёю делается: проклятые иезуиты всё разведают и донесут; вот Мазепа и приказал схватить Никанора; может, несчастный чернец сидит в это время в тюрьме; — так говорил Василий Леонтиевич жене, сидя вечером по обыкновению на крыльце дома своего.

— Что ты, что ты, Василий, опять задурил... счастье само к тебе ломится, а ты его гонишь прочь... с тех пор, как ты наказный гетман и решился идти против Мазепы, сыч совсем улетел.

Кочубей вздохнул и сказал: а может, и сам Господь отступился от нас за наши злые начинания... Кочубеева только что хотела прикрикнуть на мужа, как вдруг откуда ни взялся стоит перед ними отец Никанор, кланяется, желает им много, лет здравствовать и подаёт письмо и просфору от отца архимандрита, который писал, что не имеет времени сам приехать в Батурин, а посылает надёжного своего брата Никанора.

Радость Кочубеевых была великая: тотчас Любовь Фёдоровна ввела монаха в комнату, приказала подать ужин и сама приготовила для него мягкую постель.

Рано поутру слуга Кочубея вошёл в комнату отца Никанора и сказал ему, что Василий Леонтиевич просит его приходить к нему без всякой обсылки, когда только узнает, что у него никого нет, но, приходя в его комнаты, чтобы запирал за собою дверь.

К полудню отец Никанор из своей комнаты, находившейся в отдельном от дома строении, пришёл к Кочубею и запер за собою дверь.

   — Никого не было на крыльце, когда ты входил ко мне?

   — Никого!

   — А запер дверь?

   — Запер!

   — Добре! — сказал Василий Леонтиевич и осмотрел все покои, нет ли кого стороннего.

   — Ну, отче Никаноре, мы прошлый раз говорили тебе про замысел Мазепы, вот скоро месяц и всё ближе и ближе к тому часу, когда он совершит задуманное, близка погибель гетманщины, если мы не предупредим её.

   — Господи, помилуй! — проговорил отец Никанор, — всё упование наше на Заступницу Небесную... что тут может человек против такой силы страшной...

В это время Любовь Фёдоровна из дому принесла, деревянный кипарисный крест с частицами св. мощей, в середине его находившимися, и, подавая его отцу Никанору, сказала:

   — Господь Бог страдал за нас на кресте, так и нам надобно умереть за церковь святую и за великого государя! Помолимся перед сим крестом святым все трое — в хранении великой тайны и в споспешествовании друг другу для открытия измены Мазепы царю.

Все трое помолились перед крестом, ударили но три земных поклона и поцеловали крест.

   — Слушай же, отче Никаноре, ты знаешь, что Мазепа замыслил предать гетманщину... Тебе, отче Никаноре, надобно ехать в Москву и об этом донести боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину.

Отец Никанор перекрестился и сказал:

   — Вы возлагаете на меня трудное поручение; дело моё небывалое; но когда дело идёт о защите Церкви Православной, а с нею и целого гетманского народа, то что я!.. Буди воля Спасителя и Пречистой Его Матери, — приемлю на себя исполнение вашего важного поручения.

   — Приехавши в Москву, скажи, отче, боярину, чтобы Мазепу схватить в Киеве, а то, пожалуй, он всё узнает и первых нас убьёт! — сказала Любовь Фёдоровна.

Долго ещё говорили они про замыслы Мазепы, потом Кочубей сказал.

   — Вот же тебе, отче Никаноре, на дорогу семь золотых червонных и двенадцать ефимков на наем подвод, да поспешай, и минутою не медли.

Распрощавшись, отец Никанор в тот же день пошёл пешком в Москву.

XXIV

Когда приближается час страшной бури, когда горизонт покрыт чёрными тучами, море, не волнуясь заранее, уже стонет, словно предвидя, что сладкое спокойствие его будет нарушено; потом закипит оно седыми валами и помчит их один на другой для погибели кораблей!..

То же самое бывает и среди народа, когда приближается какое-нибудь общее несчастие: заранее народ предчувствует грозящую беду, голод, мор, войну... Непонятное, страшное предчувствие, чёрная печаль и ужас распространились в гетманщине в 1708 году. Чуть только скроется солнце за синеющиеся вдали горы, — на небе взойдёт длинная метла, и яркий хвост её закроет треть горизонта. С неизобразимым ужасом смотрели гетманцы на это небесное знамение, и сердца их были в треволнении; старики говорили, что в гетманство Вигозского, перед его изменой в 1668 году явилась подобная комета и стояла на небе, до тех пор, пока он не погиб. Это ещё более устрашало гетманцев, и носившиеся слухи о тайных сношениях гетмана с ляхами и шведами, и о намерении его поддаться ляхскому королю, получили большую вероятность.

Вскоре после явления кометы распространился в Батурине и других городах слух, что по гетманщине ночью ходят три женщины, одетые одна в чёрное, другая в белое платье, а третья совершенно нагая, — косы распущены, проходя города, они останавливаются на площадях, плачут и стонут несколько ночей кряду, потом идут в другое место и по пути заходят в ближние селения. Некоторые из разумных стариков утверждали, что одна из женщин, голод, другая смерть, а третья война; и что, когда они обойдут всю гетманщину, начнётся война, потом смерть, а потом, известно, после войны бывает голод. Носилось ещё бесчисленное множество других слухов и рассказов, были такие люди, которые всему верили; были и не верившие ничему, но за всем этим вся гетманщина, видимо, горевала; у времени, как и у людей, есть свой голос и своя весть.

Началась весна, зазеленели поля, но земледельцы без радости и веселья смотрели на них, казалось, они не думали о жатве; запели звонкие жаворонки в полях, взвиваясь к лазурному небу, но не слышно было весёлых песен чернооких девчат; громко щёлкали голосистые соловьи в тёмных кустах калины и сирени, но не пели хором молодые Грици и Маруси...

Народ заговорил, что войны не миновать, гетман сам затеял её, согласись с ляхами и шведами победить Московского царя; слухи не были частные, но общие всем гетманцам, незлонамеренные люди помогали распространять их: все ясно видели причину и понимали последние распоряжения гетмана; но вместе с этим никто не смел утверждать твёрдо своего предположения, ибо не было улик твёрдых, на которых можно было бы утвердительно доказать истину народной молвы.

Мазепа был в Киеве, он начал чаше жаловаться на нездоровье, по несколько дней не выходил на воздух и даже перед выездом царя из Киева, гетман прощался с ним, не вставая с постели; Пётр с непритворною грустью расстался с Мазепою, сожалея о его немощи.

   — Не дай, Бог, если он умрёт, твёрдой подпоры лишусь я! — так думал царь, и не догадывался, какого змия ласкал на груди своей.

По приезде в Москву, царь, получив донос на Мазепу от Кочубея, посланный с чернецом Никанором, и расспросив монаха, понял, что к доносу подвинула Кочубея жена его, взведшая на старика небывалые преступления и замыслы. Пётр признал Кочубея за мстительного клеветника и легкомысленного человека; что он, кроме жены, подучен ещё врагами России, которые подсылали зажигателен и разбрасывали возмутительные письма.