Страница 8 из 80
Взяли ножницы, обложились старыми журналами и календарями. Из «Детского календаря» тут же вырезали лису Патрикеевне. На комнату Рыжковых там же подобрали Айболита с собакой Аввой. На кухню, для всех, взяли из «Огонька» во всю полосу улыбающуюся повариху с половником. Для «учительской», где Александр Павлович с Генриеттой Давыдовной, нашлась удачная: книга и глобус (как раз литература и география!). Только Варе с мамой (отец как раз был временно репрессирован) подобрать никак не могли. Варе все не нравилось: ни велосипед (хотя в деревне любила она на старом велосипеде), ни принцесса (какая она принцесса! теперь принцесс нет!). В конце концов остановились на ромашке. По ней можно гадать: любит — не любит — плюнет — поцелует. Варенька потом тайком от Арьки посчитала лепестки: 13! Оказывается, может быть счастливым числом!
На следующий день рано утром Арька, вернувшись с прогулки с Биномом, застал Патрикеевну у двери Вареньки. Патрикеевна пририсовывала к ромашке паука. Болтается на паутинке. Гадкий. В парке на Елагином острове в тире фашист в виде паука нарисован. Свастика на брюхе. Варенька не попала, а Арька четыре раза попал из четырех.
— Мерзкий какой, — сказал он. — Вы, Патрикеевна, рисовать не умеете.
Старуха только хихикнула. Оказывается, она успела испакостить все картинки, кроме своей лисы. Авве пририсовала крылышки, Айболиту рожки, поварихе усы, а на книге написала «фига». Дядя Юра тогда восстановил картинки — сам нарисовал похожие (только повариху нашли другую, в другом «Огоньке») и строго поговорил с Патрикеевной. Та больше портить не стала, но потом несколько раз вывешивала всякие глупости на туалете: то изображение таракана, то фотографию граненого стакана где-то нашла, то новый трактор «Железный конь» из газеты. Трактор, то есть, это не глупость, а полезный аггрегат, но на туалете ему — не место.
А уже в войну, но еще до блокады жильцы обнаружили на туалете немецкую листовку!
«Бойцы и Жители осажденного Ленинграда!
Бесцельность вашего сопротивления ясна даже вашему командованию. Вожди С.С.С.Р. запретили капитуляцию Ленинграда, приказав защищаться „до последней капли крови“. Большевикам и евреям не жаль вашей крови, их не трогает ваша гибель и гибель прекрасного русского города.
Цель Смольного, гонящего вас под пули, ясна: действительно уничтожить всех красноармейцев и жителей, а самим на самолетах вылететь из Ленинграда. Тогда их бегству будет оправдание перед палачом русского народа Сталиным — сражались-мол „до последнего“. Их объявят героями, а ваши тела устелют подступы к городу и улицы бывшей столицы.
Бойцы и Ленинградцы!
Неужели вы хотите жертвовать своей жизнью в угоду бандитам-большевикам и англо-американским жидам-плутократам — вашим „союзникам“, ехидно смеющимся, глядя на потоки русской крови. Неужели вы не видите, что они стараются загребать жар вашими руками, оставаясь в стороне от опасности?
Лучше плен и жизнь, чем бессмысленная смерть во имя большевизма и мирового еврейства!
Ваши русские жизни нужны для России!»
Юрий Федорович и Генриетта Давыдовна в негодовании внеслись в кухню, где Патрикеевна, мурлыкая, готовила макароны по-флотски.
— Ваша работа, П-патрикеевна?! — Юрий Федорович швырнул на стол смятую листовку.
— А вы чего, от евреев и большевиков представительствуете? — прищурилась Патрикеевна.
— Д-да н-не в этом д-дело! А если бы кто посторонний з-зашел в квартиру? Д-д-домоуправ? Нас бы всех… Вы же знаете, з-запрещено категорически п-подбирать вражеские листовки!
— Кроссворды тоже нельзя, — мгновенно среагировала Патрикеевна. — А Давыдовна вчерась прямо на кухне, при пацане вашем — кроссворд!
Генриетта Давыдовна аж всплеснула.
— Это же из старой газеты, довоенной! И не разгадывала я, а так — два-три слова…
— Каких? — ввинтила вопрос Патрикеевна.
Генриетта Давыдовна про слова смутилась, но не
Юрий Федорович:
— П-патрикеевна, вы говорите абсурд! Запрещено не разгадывать, а составлять новые кроссворды и пересылать их по почте!
— А вам, что ли, правда глаза колет? — Патрикеевна вновь виртуозно сменила тему.
— Какая правда? — оторопела Генриетта Давыдовна.
— Что русские жильцы и солдаты погибнут, а евреи да коммунисты — вы все улетите. В последний час. На быстрокрылых своих самолетах.
Сама Патрикеевна на самолете никогда не летала и не собиралась.
— Патрикеевна! — устало сказала Генриетта Давыдовна. — Вот я еврейка, а Юрий Федорович коммунист. Вы нас хорошо знаете. Похоже на нас то, что в листовке написано? Что мы желаем вам смерти, что сами сбежим?
— Не улетите, что ль? Ну и дурни, — хихикнула Патрикеевна.
— Это еще п-почему?
— Так немцы придут, жидов и коммунистов повесят. Охота вам висеть, ножками качать?
Опять хихикнула.
— Немцы не придут в Ленинград!
— Если Бог есть, так придут, — серьезно сказала старуха. — Думаете, нет на коммунистов управы?
Оппоненты растерялись, но ненадолго.
— А Бога-то н-нет!
— Ну-ну, — сказала Патрикеевна.
28
Киров любил есть в одиночестве. Ему хорошо думалось за едой. С содроганием вспоминал он, как доводилось-приходилось задерживаться на ночных пиршествах Сталина. Тосты с витиеватостью, разговоры с двойным дном, бессмысленные аттракционы. Калинин, взъелдыкивающий лезгинку, зажав в зубах огурец, запомнился до блевоты, как сфотографированный. Мерзкое слово «кушать» в устах Сталина. «Кюшать». Тьфу.
В Смольный Киров заезжать не стал, хотя и знал, что его ждет с нетерпением полтора десятка соратников. Отправил им порученца с приказом Сталина: пусть читают-перечитывают пока.
Прибыл на Каменноостровский, рыкнул на жену, переоделся. Закуски уже ждали в столовой, коньяк мерцал в полумгле. Икра, масло, осетрина, овощи без приправ, соленья, язык, хлеб, хрен. Марат Киров уважал простую пищу, без наворотов.
Без всех этих глупостей!
Приказ был правильный, хороший приказ. Приказывалось, что фронт и Н.К.В.Д. вплоть до особого распоряжения переходят в его, Кирова Марата, прямое подчинение. До сих пор командующий фронтом норовил решать ключевые вещи с Москвой, поверх головы хозяина Ленинграда. Да и Рацкевич, хоть и свой мужик, а вынужден был прислушиваться к Берии по ведомственной линии. Хороший коньяк. Вкус округлый, объемный, с орешком, как говорится. Кукиш теперь их ведомственным линиям. Вроде это победа.
В 36-м на съезде за Кирова при выборах в ЦК больше голосов выкатили, чем за Иосифа, и в Политбюро ему многие нашептывали остаться в столице, и Коновалов башкой был готов рискнуть: предложить на Президиуме Кирова Генеральным поставить.
И поставили бы! Ну, там, правда, шло так на так с Иосифом, по ноздрям, можно было и просвистеться, и не рискнул тогда Киров. И Питер соразмерный ради цыганской Москвы и балаганного Кремля оставлять не хотелось. Решил, что потянет гуж сделать в Питере равный центр силы. Наивная, конечно, идея. Язык не очень, суховат, а форель — в десятку. Надо было взять тогда власть, Иосифа — в асфальт, а потом и столицу спокойно на место перенести.
Супов Марат Киров не уважал, считал девичьей забавой. Поначалу все пошло гладко, в большую кровь 37-го Москва с собою да Россией разбиралась, в Ленинград не лезла, здесь Киров спокойно поляну сконфигурировал под свой интерес. Но в белокаменной-то при этом его сторонников покромсали, и как-то вдруг вышло, что никого у Кирова в Москве нет. Первенство ускользнуло, как зверь с мушки. Лимон отменно кислый, под стать. В 39-м, на втором круге крови, деловитенько взялись кромсать на его территории — и под такими статьями, что не спасти.
Почуял, что и по самому капкан стынет. Комбалтфлота, под которым совсем уж заштормило, придумал спасение. Явились в Кремль с картой финских войск, с килограммами разведданных, какой дамоклов меч болтается над Кронштадтом и всем русским Севером. Настояли на войне.