Страница 67 из 80
— Точно тебе говорю! Будет выжженное болото, Киров с Москвой сговорился! На Комендантском аэродроме сто самолетов готовые ждут, для начальства. Там можно даже место купить, но стоит миллион.
Никто Петровой не верил, но все внимательно слушали, даже маленькая Лиза, засунув в рот палец.
209
Удовлетворяя аппетиты Рацкевича, Максим быстренько выявил полдюжины ученых-предателей: сомнительные книжки читали в стационаре и откровенно пораженческие беседы вели. На заговор не тянуло, «заговор ученых-дистрофиков» — комично, но по антисоветской пропаганде все закапываются без проблем.
— Эхе-хе, — сокрушался директор ЭЛДЭУ. — А такие благочинные ученые, отчасти даже вежливые! Кто бы мог подумать! Как вы их ловко выявили! — я бы не смог.
— Волк часто скрывается под овчиной… под личиной овцы, — рассеянно заметил Максим. Он был больше обеспокоен либретто, которое решительно не находилось. Музыковеды поуезжали и повымерли. Сегодня с утра посещал квартиру музыковеда Крапивина, оперного будто бы специалиста, так дверь нараспашку, книги на полу, целиком коричневые, соседи устроили тут общественную уборную, а музыковеда нет как не было. Помер где-нибудь в переулке неопознанным образом.
— Повара меряете? — спросил Максим.
— Конечно-конечно, — заторопился директор. — Ежедневно проверяем. То одно блюдо, то другое, а иногда по два-три в день. Все в тютельку! Он дополнительно мне каялся, что недопонимал, а теперь все честно, он и нам теперь заворачивает в полтора к прежнему, вы обратили?
Максим не обратил.
Продукты он не считал: хватает и ладно. Водку считал: слишком хватает. Постановил себе закрепиться на уровне 600–700 граммов в день. Меньше ломает, заснуть трудно, а больше — начинается беспредел и томление духа, а то просто — иссякновение сил. Вчера заказал комсомолку-бурятку в Дом ученых, но пока везли — отрубился, что не добудились. Надо срочно регламентироваться по водке, а то эдак и на вызов к начальству можно не встать.
210
Приснилось будто змея запускали над высоким берегом, большого, воздушного, красного, Варя держала, а змей могучий — рванул и Варю понес.
Бином прыгает, Ким мельтешит, Чижик кричит, а ее несет, через реку (страшно!), через буераки-овраги. Уже на самом краю земли, на утесе, впереди ничего нет, только туман и вечный обрыв. Тут ее Арька и перехватил за ноги в последний момент, весь расцарапанный, через чащу, в мокрой одежде, плыл, успел. Обнял, свой.
Просыпается, а нет опять Арьки. И так всегда, во сне он есть, и здесь — пустота и нет его. Досадно даже. Аж воскликнула ему шепотом:
— Чего же ты так?! Где ты?
Она вроде как переехала в сон из яви, ей все время снилось теперь, с перерывами на краткое волнительное просыпание. Едва Варенька вновь забывалась, ей снились сцены из несуществующих спектаклей, или как она ходит в Гостином дворе, увешанная покупками, но не до войны, а после, похоже, войны, потому что внутри Гостиного двора работает лифт и все стены покрыты огромными разноцветными зеркалами. То приснится как идет где-то на Юге сквозь анфиладу нависающих растительных арок с желтым — лимонным? — мороженым наперевес. Или в углу стоит игрушечная птица на манер попугая, яркая-яркая, а потом вдруг начинает летать как живая.
Сны ведь плохо запоминаются, не хотят, и Варенька теперь не понимала, то ли они все время снились ей вот так шквально, а она не обращала просто, то ли они теперь — обвалились.
Ей не хотелось вставать теперь утром. Хотя ни комната, в виду дров, ни город, в виду сытости, не были теперь для нее ледяными пещерами, а были территориями осмысленной нужной жизни. Но в нее, в такую жизнь, и не хотелось как раз. Там совсем-совсем не было Арьки. Казалось, что Арька весь — во сне, и самой хотелось во сне, раствориться.
211
— Абракадабр Абракадабрович. Товарищ академик! — окликнул от размышлений Офицер.
— А? Что? Сейчас начнем закрывать… Сейчас начнем! Послушайте, несколько мгновений еще!
Хва-Заде нервничал. Он последний, кто видит этого человека. Его никто не видел пятьсот с лишним лет, потом Хва-Заде увидел его первым, а теперь видит последним.
Тимур лежал в своей гробнице величественный, губы сгибались чуть презрительно: как я вас, дескать, уделал. Великий человек он и после смерти великий, даже и сквозь пять веков.
Он как раз потому великий, что с ним и после смерти происходят разнообразные происшествия.
— Секунду… — Офицер отвлек Хва-Заде под локоть, от чужих ушей. — А вы не хотите……..?
— ……..? — остолбенел Заде.
— К нему в саркофаг.
— ………!
— Я не настаиваю, — пояснил Офицер. — Просто есть такая возможность. В виде признания заслуг и особой чести. Мне поручено вам о том сообщить.
— А… Я не влезу. Саркофаг на одного предназначен.
— Сверху. На Тимура. Попрать супостата.
— А…
Попрать! Когда самые дерзкие мечты оказываются осуществимыми… Какой-то мудрец говорил, что если Небо хочет наказать — оно исполняет твои заветные желания. Хотя все верно: посягнул такого попрать, соответствуй. Или не посягай.
— Попрррать! — академик вцепился себе в шевелюру.
— Не спешите, подумайте. У нас есть четыре минуты.
— А известно, что будет со мной после… меня вернут в тюрьму, или… Что со мной? Меня освободят или расстреляют?
— Кому-то, возможно, известно. Мне — нет.
Седые виски у Офицера и спокойный взор. Взор, будто и нет взора.
— И никак нельзя узнать? Телефонировать?
— Нельзя.
— Никак?
— Кто же нам скажет, Абракадабр Абракадабрович. Там, может, и сами еще не решили. Ждут, как вы сейчас… распорядитесь.
Ну да, он прав. В Сибирь не хочется. А жить — жить хочется? Непонятно. С такого расстояния и не разобрать.
— А вы что посоветуете? Лечь?
— Такой шанс, думаю, однажды. И вы не вполне молоды… Впрочем, не мне давать советы. Я бы не решился на вашем месте. Шанс у вас, наверное, и в этом мире есть, хотя неизвестно какой. Лично я бы на здешний шанс поставил. Но я — не вы. И по возрасту. И вы же, говорят, сверхгипер.
Прав Офицер, что нездешний шанс однажды. Нет, не прав: не однажды. Менее чем однажды в миллион сто тысяч раз. Как Офицер назвал? Сверхсупергипером?!
Академик тряхнул бородой:
— А я р-решусь!
Офицер молча поклонился.
— Не верите? — вподпрыгнул академик.
— Верю, конечно, Абракадабр Эрмитажевич.
212
Подземный ход был как новенький, до жути целый, только грязный пылью веков. Выводил в вестибюль Эрмитажного театра, за портьеру, которая легко отодвигалась. Тщательная дверь: от нее, правда, ключа не было, пришлось взломать. Со стороны вестибюля ничего не видно, дверь за портьерой прилегает заподлицо. То, что доктор прописал… товарищу Кирову. Максим, может, в глубине и не хотел его смерти, и надеялся, что ход приведет в никуда, да и вообще — оставить бригаде добытые у Гужевого миллионы, и пусть идут в поле ветра искать. Эти точно не пропадут. Заигрался он, похоже.
Пестовать себе Вареньку, биться за Ленинград, пить умеренно, приближать Победу. Дурака такого уж преувеличенного не валять.
Но тут ведь как: дурака если валять, то в полный рост, умеренного не интересно.
И карта к карте складывалась, как подталкивало: атаковать Кирыча.
Судьбе виднее.
213
Тетя умерла с широко раззявленным ртом, будто хотела напоследок заглотить мир. Чижик закрывала, не поддается. Вспомнила, что вроде челюсть полотенцем подвязывают, попробовала, но только набок челюсть сковырнула и бросила. Со сдвинутой открытой челюстью Наталья Олеговна и вовсе некрасивая лежала.
Ни жалости, ни облегчения не испытала Чижик. Ни даже подспудного удовлетворения, что впереди у нее целый декабрь с двойными карточками: выгодно для племянницы тетушка померла.