Страница 60 из 80
— Спрятался! — погрозил Максим Медленному. — Ужо горожане доски на печки растащат, задницу твою самодержавную оголят! Сколько душ при стройке положил, сколько? Тварей божьих сколько в болото зарыл, порфироносец? Божьих, а? Тварей?!
Максим нетвердо знал, что такое порфироносец, но что-то явно из жизни царей. Во фляге еще оставалось.
— Молчишь, истукан! Десятки тысяч положил мужичков, угробил во имя города-обезьяны! Вознесся их кровью, окно процарапал, доволен? Ужо! А мы в эту войну миллион тут уроем, два, три! Снилось тебе такое, призрачный царь? Да что тебе, истукан, вообще могло сниться…
Ладно, его тут хорошо знали в окрестностях: и с Дворцовой патрули, и с Гороховой. Довели под локти до ЭЛДЭУ.
185
— Товарищ Киров! Прошла грузовая колонна по ледовой трассе, товарищ Киров! Тридцать три тонны сегодня привезли! Медикаменты и продовольствие!
— Хорошо, но мало.
— Наращивать постепенно будем, товарищ Киров. Лед еще не самый крепкий… Завтра думаем достичь сорока тонн.
— Хорошо.
— Товарищ Киров, от редактора «Ленправды» поступило символическое предложение. Пусть ленинградцы нарекут ледовую трассу Дорогой жизни!
— Пусть нарекут… Но пусть повременят хоть пару недель.
Тени соратников — жирнее день ото дня.
Вот как устроен человек: когда вокруг голод, а у тебя все есть, хочется сожрать больше, больше. То ли впрок, то ли от страху, что потом не будет, а то ли так — в качестве утверждения своего особого положения. Не хочу, а буду жрать.
Потому что могу!
Киров и за собой такое свойство заметил, и теперь сдерживался, насколько моглось.
Да что человек! — вот кот был у председателя исполкома, соседа Кирова по дому на Каменноостровском. Откуда коту знать, что кругом война и все его сородичи давно сами сожраны? Он в теплой квартире, на подушечке, молоко там, домработница снует, ничего для кота не изменилось, по радио кот вроде не понимает. Ну, переименовали из Мурзика в Жукова, а так все по-прежнему. А свою норму, между тем, мяса ежедневную, неизменившегося по ходу войны размера, стал все быстрее схавывать и жаднее. И в один прекрасный день спер на кухне свой же кусок, ухитрился враз втиснуть в себя все положенные на день 200 грамм, подавился и сдох.
186
— А этому льву, — Варя потрепала зверя варежкой по солнечной гриве, — мы с Арькой однажды засунули в пасть арбуз… Арька его туда протолкнул, а обратно — не получается. Застрял… пихали-пихали… родители ждут арбуза… дернули — упал — разбился… такой красный был. Сладкий! Мы его тут же съели, чего было можно поднять.
Варенька зажмурилась, вспоминая вкус арбуза. Неужели арбузы были наяву, и дыни, и будут! Платок взяла в подарок, даже отнекиваться не стала. Максим ждал, что или будет отнекиваться и тогда можно поуговаривать, или как-нибудь глазами многозначительно сделает, а она ничего не сделала, просто сказала спасибо.
— Я сделал запрос, — сказал Максим, — и про Арви-ля, и про Юрия Федоровича. На ответ понадобится несколько дней. А про Кима известно, что его не поймали… Где он — ищи ветра в поле.
Варенька вздохнула и замкнулась. Несколько минут шла будто одна, словно Максима не было рядом. На Аничковом мосту немного оживилась, похлопала варежкой по постаменту от коней.
— Мы с Арькой вот все думали, чего у нас в городе у всех памятников лошади такие нервные. Все вздыбленные, брыкаются! И эти четверо, и под Медленным всадником, и под тем царем, что у Инженерного замка…
— Там тоже Петр.
— Да… Не стоится им смирно, баловникам. И у Иса-кия…
— Николай Первый.
— Да. Только у Александра, что у вокзала стоял, конь был спокойный. Так ведь его и убрали!
— А представляешь, Варя, война кончится, все памятники на место вернут, а кони успокоились, копыта опустили. Умиротворенные…
— Здорово, — улыбнулась Варя.
— Дай-ка я тебе узел поправлю.
Подарив платок, он сам обвязал его вокруг Вареньки плотным блокадным макаром, чтобы прикрывало горло и грудь, а теперь заметил, что не слишком плотно затянул узел. Вернее, он сразу специально неплотно его затянул, чтобы иметь возможность заметить и поправить.
— Подержи перчатки.
Они стояли на Аничковом мосту, ровно посередине, Максим поправлял узел, проехал грузовик с сильным запахом скипидара, что означало, что грузовик набит мертвыми телами, мимо влачились умирающие люди, и те из них, кто сохранял еще эмоцию удивления, с удивлением взирал на странную пару. Они, наверное, были единственными, кто праздно гулял по Невскому в этот день, или во всем даже огромном городе единственными праздно-гуляющими. Белое круглое солнце стояло ровно над их головами, и Максим словно увидел всю сцену со стороны, сверху, в виде огромной фантастической фотографии. И если бы сейчас мир кончился, совсем, навсегда, он согласен. Ничего бы больше никогда не было, ни людей, ни созвездий, только навсегда запечатленные их тени под шаром солнца на мосту без коней.
— А вот у вас четыре пальца… — неловко спросила Варенька.
— Как коней нет на мосту, — неловко пошутил Максим.
Он предложил ей глоток из фляги, «нет-нет-нет» воскликнула Варенька, а потом взяла и отхлебнула вдруг чуть-чуть. Максим рассказал ей историю про канал и шлюз, стараясь говорить с юмором и максимально преуменьшить свой героизм. Варенька восхитилась и рассказала про Зину Третьяк, у которой на обеих руках в перепонках отверстия от альпинистского труда. «Скорбуты», но этого слова Варя не знала. Максима рассказ почему-то заинтересовал.
— Альпинистка, говоришь? И она по-прежнему в этом госпитале?
— Не знаю! Может ее удалили уже, Юрия же Федоровича нет.
— А покажешь, где госпиталь?
187
— Это чем у тебя из комнаты пахнет? — бесцеремонно спросила Патрикеевна эвакуированную Петрову. — Запах незнакомый.
— Желуди варю, — огрызнулась Петрова. Она даже нормально отвечая, казалось, что огрызается.
— А их можно? — забеспокоилась Патрикеевна. Не за Петрову забеспокоилась, а за полноту сведений. Неприятно ей было что-то упускать в блокадном хозяйстве.
— Если осторожно, — процедила Петрова. — Три часа варишь, воду меняешь минимум четыре раза, лучше пять, я шесть раз меняю, такая система. Тогда будет каша. Вообще там танин, если просто сварить и съесть, отравишься к фигам. Один умник в лазарете так сварил, ноги отнялись. Народ — он же тупой, вы еще посмотрите, что он по весне будет жрать…
Эвакуированная Петрова работала санитарным хоть, но врачом, потому картинка на двери Рыжковых осталась действительной. Прогнозы ее на весну вообще были крайне неутешительные:
— Под сугробами труп на трупе погоняет. Начнет таять, будут гнить. Будут гнить, пойдет эпидемия. Общественные могилы тоже не выход. Захоронения неглубокие, трупов начнет пучить, рвать, будут бить из могил фонтаны трупной жидкости. Это эпидемия. Все живое умрет, в свою очередь вспучится…
— А если немцы сейчас город освободят, до тепла? — беспокоилась Патрикеевна.
— Да как же, — отмахивалась Петрова. — Нужен им такой город. Они ж не идиоты — зачем им голодное стадо?
Патрикеевна, в общем, сама это давно поняла и на освобождение не надеялась. Гады немцы, не лучше советских. А они тут дохни.
Днем Петрова ходила работать, Лизу в детский очаг не хотела, девочка сидела в квартире. Сидела безропотно, а даже и напротив: вольготнее казалась одна, а с матерью ежилась, будто ее даже побаивалась. У Лизы была кукла Зоя, собственноручно сшитая из лоскутов и пуговиц. А Зое она сшила тридцать одежек — платьиц, кофточек, шляпок. Рюкзачок был. И продолжала шить. Тихо сидела в углу и шила. Почти не говорила, улыбалась мало, но обрадовалась, когда Варя дала ей старое платье для кукольного шитья.
У Лизы был наперсток, но старый пластмассовый, с большой трещиной, и пальцы был истыканы. Патрикеевна подарила ей металлический.