Страница 56 из 80
— Здравствуйте, Варя!
— Ой! Это вы! — всколыхнулась.
— Так рад вас видеть! Как же вы?
— Да вот, учреждение наше закрыли… я работала…
— Отчего закрыли?
— Говорят, за ненадобностью.
А сама думала, что это уж и вовсе смерть: переход со служащей карточки на иждивенческую.
— Скажите, а окна с пальмами — ваши?
— Ой… Наши! Это мы с Арькой… Он придумал! А вы почему знаете?
— Я же вас искал!
«Арька какой-то», — подумал хмуро.
171
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
172
Еще напасть: появились остроумные пролетарии, которые на завод оформятся, карточку первой, рабочей, категории получат, и тут же увольняются.
— И это ленинградские рабочие, — посуровел Киров.
По краям зеленого стола покачивались мутные тени соратников.
— ………..
— Значит, лишить их права увольняться! Стяжатели, а не авангард общества!
— Рабочих, товарищ Киров, такого права лишить?
— Да любых! Запретить увольнения на период… На какой скажем на такой и период. Только с разрешения партийных органов или органов безопасности. В завтрашнюю газету успеем?
— В типографии, товарищ Киров. Остановить?
— Да хрен с ней. Послезавтра в газете, а завтра в куплете. Имеется, по радио. Пишите Указ.
Стакана янтарного с чаем не было перед глазами. Высечь порученца!
— Слушаемся, товарищ Киров.
— Слушайтесь… Что-то еще? Чего вы такие… насупленные?
— Да вот, товарищ Киров… Привидение.
— Шта-а?
— Привидение шурует в районе площади Восстания… Не первый день.
— В каком это, простите, значении шурует и что вы называете привидением?
— Такое… обычное. В белом саване и на голове череп. Подходит, молча ухает и это… щелбан гражданину или гражданке. Болезненный.
— Так поймать к чертям!!!
— Улетучивается, товарищ Киров. Тает в снежной пелене.
— Да что вы несете!
— Так точно, товарищ Киров!
173
— Профессор К. умер, — огорошил Максима директор Дома ученых.
— Умер? Я же велел подкармливать!
— Да подкармливал, что вы, Максим Александрович! В ущерб себе! Поздно было, видать… Не спасли.
— Пойдемте глянем.
— Такая жалость, Максим Александрович, такая жалость! — сепетил сзади директор. — Он ведь такой человек был — благородный, совестливый. Кота своего на Вы называл. Когда началось… ну это… съесть не смог. Прибил и утопил в Мойке.
Труп К. лежал в подвале же, рядом со стационаром, в каморке для мертвецов. Максим приотворил простыню. Так и есть: два синяка симметричных на горле. Спросил директора:
— Вы повару говорили, что это К. суп выпарил?
— Да… Он спросил, кто, я и сказал. А что? Повар исправился, мы измеряем исправно, 10 процентов, как учили… у нас все четко!
Стрелять повара Максим повременил. Подумать, может использовать его.
Обещанного списка знатоков Вагнера в вещах профессора К. не оказалось.
174
Публика в филармонии собралась разношерстная. Непонятные, но шибко литерные дамы в мехах, а с другой стороны — много военных, в том числе и низших чинов, в том числе и пахнущих порохом-кровью, типа того что метнулись с фронта на концерт, после концерта сразу — на фронт, под снаряд. Максим знал, что так, впрочем, и есть.
Холодно, сидели в одежде, и Варя в своем каракулевом пальто, невзирая на бледное личико — краше всех. На нее поглядывали и кавалеры от литерных, но наперевшись взглядом на Максима, отпрядывали, максим поглядывал на нее сбоку, раздумывая, какое ей подобрать имя, если изделывать фальшивые документы, про которые он сегодня подробности не пробил. И Пашу на Литейном не дождался, проторчал там весь день зря. Встретил в коридоре Ульяну, она ничего, приветливая, хорошая все ж тетеха, кокетничала, Максим подумал, что чего бы и нет еще при случае разок. Варенька, распахнув изумрудные очи под опахалом ресниц, смотрела на сцену не отрывая, шевелила губами. Костюмы у оркестрантов были невпопад, вплоть до зеленых и рыжих, играли они в перчатках с обрезанными пальцами, а у одного с трубой было видно, что она просто примерзает к губам.
Музыку играли русскую, богатырскую, с притопом, и она понравилась Максиму, но меньше чем Вагнера. Было тут что-то ухающее, как дубиной молотят, а у Вагнера таки строили арки и водопады. Впрочем, так могло быть потому, что дирижер немец, и нос у него крюком, и будь он трижды сопредседателем антифашистского комитета советских немцев и всяким там сталинским лауреатом, могло же это принижение русского подсознательно у него пробиваться. А вот ведь, кстати, кандидат исполнить «Вечного Льда»! Интересная мысль! На стене филармонии Максим вычитал, что здесь выступал лично Вагнер, что несказанно его удивило. Тот ли сам Вагнер? — может другой.
Играли в темноте, в тусклом то есть свете, но однажды зажгли ненадолго большую люстру. И зал ахнул, словно окатило алмазами. И только фотокорреспонденты, для которых люстру и запустили, похожие на паучков, закорячились, кляча узкие зады в клетчатых брюках, деловитые. Вот кого Максим с удовольствием бы пристрелил, так фотокорреспондента. Шустрились по городу, тыкали без спросу объективы в лицо дистрофику, девочке, обнявшей разбомбленную мать, трупаку. Будто шакалы или инопланетяне: запечатлевали, поганцы, для вечности, козлы, а на самом деле для своего гонорара. В будущем застывшем Петербурге — никакого фото, никакого кино и даже без зарисовок карандашом. Только глазами, только в памяти — кому посчастливилось.
Варенька пребывала на седьмом небе, будто плыла вместе с музыкой высоко-высоко, как раз на седьмом, а потом просто пребывала вне всякой, даже волшебной реальности. Забыла, что съела за весь день 100 хлеба (еще 50 дома ждало), жидкий суп, блюдце каши и случайную карамельку (правда с чаем). Как преступно редко посещала она до войны филармонию, ленилась, пропускала оркестр! После войны будет добросовестнее. К ней приходили замысловатые мысли вроде той, что красиво во время концертов пускать под потолком филармонии птичек-невиличек, и они, как существа музыкальные, могли бы музыкантам подчирикивать-подпевать. Было бы очень замечательно! Потом Варенька сообразила про некоторую особенность летающей невилички: ведь рискован конфуз! Покраснела, рассмеялась про себя, какая дурочка, но это не помешало после концерта рассказать про дурацкую мысль Максиму Александровичу. Само будто бы рассказалось, без неловкости.
Вестибюль от табачного дыма внизу был просто сизый, Варенька еле прочихалась сквозь дым, и темнота на улице показалось особенно темной. Пришлось даже ухватиться за руку Максима Александровича. Потом приличнее, под руку, но под руку он уж ее придерживал до самого дома.
Лишь сворачивая в Колокольную, Варя вспомнила, что Арька стынет в плену, и ей стало омерзительно стыдно, до всех кончиков, что захотелось немедленно нырнуть навсегда в омут-прорубь. Но еще до этого она обещала познакомить Максима с мамой, и на визит он все-таки навязался. Тем более что она пошатывалась немножко, пришибленная от музыки.
Мама без малейшего удивления встретила и Максима, и продукты, которые он принес. Варенька вскрикнула «нет-нет-нет». Потому он и напросился, и стал выкладывать на стол из широких карманов шинели при маме: потому что в одиночку Варенька кинулась бы отказываться.
— Вку-усненькое, наверное, — без эмоций заметила мама. — А то я уж сегодня стою за хлебом, а очередь дли-инна-ая. Я дремлю. Раскачиваю-юсь. Ой, думаю, эдак и вусмерть окоченею. Очнулась — а вся очередь качается, кача-ается, и так пла-авно… И вот думаю если над Нью-Йорком-городом болыиой-большой экран повесить, чтобы все видели, как мы качаемся… да-авно б спасли нас, спасли… И второй фронт, и четвертый, и пя-ятый..
— Мамушка! — испуганно вскрикнула Варенька. Дело в том, что мама ни сегодня, ни давно уже в очереди никакой не стояла.