Страница 11 из 80
— Поправь подушку, сестренка.
Как-то многим им этого хотелось.
36
— Чай, коньяк? — такие первые слова услышал Максим от Рацкевича.
Среднего роста, плотный, с двухдневной щетиной, в небрежно расстегнутом сверху френче. Глаза ярко-синие и такие — пронизывающие. Нет, ввинчивающиеся. Здренко вкручивал в воздух танцующей рукой мягкие лампочки, а у этого — как шурупы взгляд.
— Чай с удовольствием, товарищ генерал.
— А коньяк чего же? Не уважаешь?
Про «уважение» — кажется, все же к коньяку относится, а не к генералу.
— Уважал раньше, товарищ генерал. Были проблемы. Лучше не начинать.
— Алкаш, иными словами? Ясен пень. Дело знакомое. Я если переберу, туши гирлянды. Пристрелить могу. На День Смольного Здренке зуб высадил. Тебя Здренко здесь встретил?
— Так точно, товарищ генерал.
— И что он тебе? Свинский фантом, так — нет? Сам видишь, с кем, сука, работать приходится. Так что люди нужны. Молоток, что приехал. Насчет этого, — Рацкевич звучно щелкнул себя пальцем по кадыку, — не сомневайся, запьешь. Зима начнется, взвоешь и запьешь, сука. И работа — нервная клетка сплошная. Кругом подонки. Жратвы в городе с гулькин хрен. У нас младший состав сидит на пайках по рабочим нормам. Это считай ничего. А средний командный — по двойным рабочим. Тоже на ползуба. А врага гнобить надо, так — нет? В разработку ходить надо, в засаде бдеть, с голодухи-то — а? Куришь? Ну и правильно. А я курю. Три пачки в день. А для обычного человечка в городе три пачки в месяц теперь мечта голубая. Вот и считай. Полная жопа, как ни считай.
Рацкевич и впрямь прикуривал папиросу от папиросы.
— Народ — дебил. Слух пошел, что немецкие, сука, парашютисты в милиционеров переодеваются, так граждане каждый день по два-три мента скручивали и к нам доставляли, как бандеролей, пока я по радио не сделал отставить. Масква, морда, на нас крест забила. Заводы вывози, город минируй, а там хоть рак не зимуй. У нас Ки-рыч гора — отстоял! Мужик номер раз, без параши. Ува-жуха до потолка. Мы с ним в Кремль летали. Там его опидорасить хотели, а он как только зашел, рта не раскрыл, так все эти… клевреты в штаны наложили. Щас легче будет, нам больше прав дали. Слышь! — Рацкевич вдруг развеселился. — Кирыч, сука, молоток, даже оркестр отстоял! Там из Масквы какой-то чурбан, как блокада, сразу запретил наш филармонический! Мне, правду сказать, это параллельно, шистаковичи эти все, скрипки гребаные, валторны, но вот логика у людей! Театры еще работают, а филармонический оперативно закрыть! Кирыч там помимо всего и за оркестр ввернул. И Молотов, что ли: а там у вас дирижер был немец! А Кирыч паузу взял, все так поджопились, что будет, а это все при Верховном! А Кирыч так с расстановкой: этот немец, во-первых, лауреат Сталинской, сука, премии. И выступал, во-вторых, в «Правде» во второй день войны от лица всех советских немцев! Молотов аж обтек.
Разговор Рацкевича, как и ранее разговор Здренко, прыгал по темам, как по кочкам. Но глаза-шурупы ни на секунду не переставали буравить Максима. Реакцию отслеживает и выводы тут же производит. А выводы у этого человека могут очень даже диковинными быть. На волка он похож, генерал, вот что. На матерого умного волка.
37
Варенька заснула от усталости прямо на табуретке в приемном покое, просто отключилась. Ей приснилась полянка. На эту крохотную и всегда солнечную, будто волшебную, полянку не пустили как-то родители Арьку и Вареньку, хотя надо было непременно и срочно проверить, выбежал ли на нее под сурдинку светлого дождя свежий выводок маленьких, с мизинец, маслят. Они страшно обиделись тогда.
С того дня полянка снилась Вареньке часто, и каждый раз Варенька во сне обижалась. И как-то все следующие лета, приезжая в деревню, стали они избегать эту полянку. Ну не избегать, а лес ведь большой, да и река, и велосипеды, и может просто узнавать полянку перестали, все же меняется, природа живет. Но в последнее лето, после-школьное, узнали, выскочив на нее после смешливого бега между черных и белых берез.
Выскочили и как-то очень сильно друг друга увидали.
На Вареньке было платье шахматное, в черно-белую клетку, с большим ниспадающим на спину, как у матросов, воротником в более мелкую шахматную клетку, новое, Арька дразнил ее ферзей. Платье чуть ниже колен, ноги босые, чумазые, травой посеченные, и ногти она недавно покрасила в красный лак. Лифчик и трусики были тоже новые, белые, Арька, конечно, не видел, но Вареньке казалось, что немножко он сквозь платье будто бы видит. По воротнику шахматному неспешно плелась божья коровка — по своим божьим коровчатым делам.
У Арьки ноги были просто в грязюке, угораздился по пути в особо жирную лужу, а потом подвернутые байковые черные штаны и выцветшая красная косоворотка, в русском стиле.
Они стояли нос в нос, совсем близко, и будто плавали друг у друга в глазах, как в растопленном масле, как в ангине, аж жарко.
Арька думал, что вот можно ведь просто протянуть руку прямо сейчас, и знал, что прямо сейчас — можно, и Варенька тоже думала, что ему можно просто протянуть руку. Как просто!
Они тогда даже не поцеловались: вообще они уже целовались в прошлом году в лесу, и на Петровской набережной, и даже в классе после уроков, но сейчас они не смогли только бы целоваться. Что-то важное сдержало их, они просто взялись за руки и торжественно тихо пошли к деревне, задыхаясь от потрясающего знания, сколько у них впереди прекрасного счастья.
Цветы, трава, деревья, каждый листок — будто бы одушевились, с одобрением смотрели на Вареньку и даже, кажется, что-то теплое ей шелестели.
А вот Бином, скучавший у калитки, завидев их, демонстративно удалился за сарай, обиженный, что не взяли. Всегда берут, а сегодня не взяли! Глянули друг на друга и рассмеялись.
Вот тогда полянка сниться перестала, а сейчас вернулась, и Варенька не знала, что по уважительной причине.
38
Только зубы у Рацкевича были черные. Наверное, от табака. Лесные волки не курят.
— Эх, жаль, что ты по ученым. Мне бы сейчас, сука, крепкого парня к армейским приставить. Ну лады, хоть шерсти клок. Ученые тоже скоты порядочные. Вообще я их уважаю, ты не подумай. Вот Метлинская пишет — ученых и писателей надо подкармливать… Якобы Ленин Горькому так сказал! Метлинскую знаешь? Неважно! Драматургиня, главная по писателям. Метлинская та еще Караганда на коромысле, соврет недорого, но… Может и сказал так Ильич, добрый был, сука. Ученые есть полезные. Но эрмитажников вот взять — звери! Юбилейную конференцию затевают — Навои? Низами, что ли? Чуркестанского, короче, поэта. Нашли время! Издевательство просто, я считаю, так — нет? У них директор сам из чурок, Хва-Заде. Оголтелый выродок. Война началась, фашист попер, только речь зашла о возможной — возможной только! — эвакуации ценностей, спланировать, обмозговать… А у этого Заде глянь и ящики припасены, и веревочки, и список шедевров, и уже мздык — все упаковано, подать эшелон! Мздык — второй эшелон! Так щас выясняется, что еще там сколько-то шедевров недовывезенных наковыряли, так подавай им два самолета грузовых! В разгар блокады!
Максим видел, что Рацкевич сердит не на шутку. Сверла в глазах вращаются.
— Я, сука, так вижу: чистой воды предательство! Это, сука, что они — уверены, что Ленинград упадет? Да не упадет, пока с нами Кирыч! И зачем так далеко — в Свердловск? Поближе к Японии? Самому сдристнуть и шедевры с собой? Слышь, ты, дуй-ка завтра в Эрмитаж. Я бы Заде прищучил! Давай-ка, прищучим его не по-детски. Доказухи не хватит — ему же хуже. Ульяну подключим, мало не покажется. Ты с Ульяной познакомился? Ну-у, брат, вот к кому уважуха! Сволота скотская, а не баба! У нее шутка любимая: чтобы с врагами, сука, не вош-каться, надо в УК статью «сам знает за что!». Ты сейчас к
Арбузову сходи, он тоже по науке и технике. Потом как-то сферы поделим вам. Познакомься, то-се… Подлец, конечно, и ленив как жопа, но народец тут вообще гнилой. Местность болотистая, так — нет? А завтра в атаку давай, в Эрмитаж.