Месяц Аркашон

— А по-моему, что в лоб, что по лбу. Точно также продаешься, только иначе называешься.

— Не скажи. Ты из исполнителя превращаешься в агента. В смысле, в игрока. Стремишься все время к переконфигурации… Это в теории, конечно. На практике все от человека зависит.

— Я и хотел сказать… Если ты по старым понятиям не продавался, то и по новым не будешь.

— Вроде того. Да и сами понятия… Что-то с ними случится скоро.

— ??

— Скажем, люди сойдут с ума.

— Все?

— Все. Что-то случится, и все сбрендят.

— Сумасшедшие, в общем, часто неплохо устраиваются…

— Да нет, я серьезно. Всерьез сойдут с ума, по-настоящему. Потеряют все понятия, все навыки жизни. Распадутся все связи. Семейные, социальные. Обратная эволюция…

Чем дальше мы бредем сквозь песок, тем меньше вокруг туристов. Последние полкилометра мы месим путь в одиночестве. До края света пришлось шкандыбать ровно 90 минут. Зато здесь пусто. Как в Раю. Быть не там, где другие, — вот и весь секрет удачной конфигурации…

— Господи, как я устала, — удивленно сказала Женщина-кенгуру и рухнула в песок. — Я и забыла, что так далеко. А еще ведь назад идти, кошмар.

— Репетиция, — сказал я. — Если люди сойдут с ума, потеряют понятия… Не станет, например, денег. Исчезнет разделение на богатых и бедных. И выяснится, что именно оно было фундаментальным.

— С чего ты вдруг о деньгах заговорил?

— Как же, ты сама сказала, что идти вот назад… Вне зависимости от количества денег. Сколько бы их ни было, время не купишь. Сто минут — не хочешь, а выложишь на обратный путь. Или вот Миллениум — третьего явно не будет. И первого, говорят, не было, не отмечали его. И никакими деньгами не поможешь.

— Вообще-то, в оппозиции «спрос — предложение» вектор времени в две стороны направлен. На Миллениуме многие неплохо заработали. Вся эта М-коммерция: самолеты над экватором в нулевой час… Теоретически и на время можно влиять деньгами. Когда это понадобится рынку, временем научатся управлять.

— Как-то слишком теоретически.

— А практически, — Женщина-кенгуру вытянулась на песке сладкой стрункой, — можно вызвать вертолет, или катер. Или просто людей с паланкином.

— Пока телефон работает, — уточнил я.

— Ну да, пока открыт кредит… Слушай, я посплю немного…

И заснула без паузы, как выключатель повернула. Задышала легко и ровно. Воплощенное спокойствие: человек уверен, что ничто не грозит безмятежному сну. И уверенность эта зиждется на возможности когда и куда угодно вызвать «людей с паланкином». А я смотрю в кудри облаков, и мне кажется, что небо наливается тяжестью, сыростью, будущей бурей… Какое-то происходит в нем нервное движение. Сейчас лопнет, и на меня посыплет кошмар. Вот эта спокойная уверенность «золотого миллиарда» в своих капиталах и связях, в своих теплых хижинах и гарантированных обедах, в социальном устройстве и доброте ближнего… Доброте, которую может себе позволить обеспеченный человек… Надежная, тысячелетиями возводимая махина цивилизации. Крепость, бастион. Но достаточно одного крошечного камикадзе в одном самолетике. Достаточно свернуть по ошибке в чужой переулок, чтобы попасть в квартал, где представители «деревянных» (оловянных, говняных, рисовых, нефтяных, глиняных) миллиардов с удовольствием потешатся над беспомощным мамброидом «золотого». Броня стеклопакета разлетается вдребезги. Дом твой в одну минуту остывает до температуры ледника.

Впрочем, не слишком ли скоро я заговорил о золотых как о своих? Да, я дышу их воздухом, ем их устриц и даже при случае, как сейчас, пердолю их лучших телок. Они приветливы и снисходительны, они готовы принять за своего всякого, кто ежедневно принимает душ и согласен-выполняет их устав. Но первым относительно сильным порывом исторического ветра меня запросто может сдуть на пороховой мой край Европы, и нынешнее благоденствие покажется капризным бессмысленным сном. Я расслабился, раскатал губу: в таких ситуациях по ней и бьют. Кроме того, надо себе признаться, что дикость-брутальность — багаж, вывезенный с Родины, — и есть тот товар, который я втюхиваю утонченным цивильным. Это у себя дома, где дикость-брутальность — норма жизни, я был закомплексованным задохликом, а в здешней податливой массе легко схожу за мачо. И мне это льстит. И мысль о том, что в бурлении третьих миров есть некая адреналиновая истина, иногда кажется мне не такой уж чуждой.

Я видел недавно фильм одного модного, фамилию забыл, корейца; золотого мальчика, который догадывается, насколько бездна близка. Герой его, богатей-англичанин, утомленный брильянтами, мраморным мясом и кокаином, предпринимает в одиночку паломничество к магическому Озеру Просветления. Озеро находится в Тибете, стране, которой пошел бы бело-хлебно-серебряный триколор, но которая, в грубой действительности, принадлежит коммунистическому Китаю. Достигнув обрыва цивилизации, он месяц или два идет к цели, обматывается тряпками и войлоком от солнца и ветра, сбивает в кровь ноги, поддерживает силы кашей из серого злака. Он находит и обходит кругом Озеро Просветления, но просветления не достигает. Что-то не сработало в небесном агрегате: не достигает парень просветления. А может, достигает, но не понимает, что это оно и есть. Зато попадает в лапы бойцам Красной Китайской армии, и они сдают парня по своим узкоглазым инстанциям, и инстанции распределяют его в концлагерь, где герой и умирает, истово ишача до разрыва аорты на соборную экономику Поднебесной.

Песок, песок, песок: в том фильме тоже было много безмолвных суровых песков. Чего-то я разнервничался. Надо успокоиться. Прижаться сзади, как ложка к ложке, к большим бедрам Женщины-кенгуру. Проникнуться ее безмятежностью. Взять ее руку в свою. На руке два кольца. Белое, с брильянтовой крошкой, она носит постоянно. Второе, тоненькое золотое с красным камнем, я вижу впервые. Это кольцо подарил ей Идеальный Самец. Я ощущаю это, прикасаясь к кольцу. Ощущение это равно знанию. Будто бы сам я — Идеальный Самец и, глядя на длинные пальцы, на длинные красные ногти, замечаю: она надела мое кольцо.

Получается, что кольца переживают подаривших их мужчин. Мужчина обнулился давно, а кольцо по-прежнему сторожит палец. Алька никогда не снимает дешевого серебряного колечка. Где ныне «человек», который его покупал? Может, она про него и думать забыла, имени не помнит, но кольцо продолжает обеспечивать их мистическую связь. Алька спрашивает, стоит ли выходить замуж. Вопрос, конечно, риторический. Не вопрос, а завуалированное сообщение: она об этом задумалась. Что за тип этот Антуан? Занятно увидеть человека, с которым Алька рискует окольцеваться. Я ей ответил, мимикрируя под заботливого друга, что в ее положении, конечно, важно, позволит ли ей замужество разжиться европейскими документами. С океана подул холодный ветер. Миллиарды тонн соленой воды, скрашивающей всемирную пустоту. Материки затеряны в океане, как люди в своей судьбе. Алька выйдет замуж. Женщина-кенгуру получит то, что хотела: подпись Жерара на решающем документе. А я останусь один.

У Пухлой Попки нет кольца. Как, впрочем, и бюстгалтера. Она несется вприпрыжку по песку за цилиндром Пьера, забавой ветра, и титьки пятого размера трясутся под старой синей майкой, как футбольные мячи. Или как ее же ягодицы под коротким подолом. Трое толстых красномордых баварцев, проводящих во Франции выездной октоберфест, обсуждают за моей спиной Попкины формы. Что-то как раз про мячи, про буфера. Можно сделать вид, что я не расслышал: скабрезничают они довольно лаконично. Но я снова на взводе. Я только что гордо пер на загривке Женщину-кенгуру. Конечно, я не выдержал и четверти пути, потом она ковыляла сама, но порыв мой оценила. А баварцы эти, когда мы добрались до моих сандалий, как раз стояли вокруг них жирнобедренным треугольником. Размышляли, настолько ли сандалии хороши, чтобы усомниться ради них в заповедях седьмой и десятой. К тому же я уже дрался на днях из-за Пухлой Попки. Почему бы не превратить это в добрую традицию? Короче, я поворачиваюсь кругом и говорю в самую красную морду: