Страница 17 из 207
Окна были плотно закрыты занавесями из того же шелка, что и покрывало постели, этой же материей были обиты все кресла и диваны. С потолка, посредине комнаты, на золотой цепи свисал светильник из позолоченного серебра, в котором пылало масло, источавшее тонкий аромат. Справа у постели золотой сатир держал в руке канделябр с четырьмя зажженными свечками из розового воска. Эти ароматические свечи, по толщине не уступавшие церковным, вместе со светильником довольно хорошо освещали комнату.
Король восседал на стуле из черного дерева с золотыми инкрустациями, поставив босые ноги на цветочный ковер. Он держал на коленях семь или восемь маленьких щенят-спаньелей, их влажные мордочки нежно щекотали королевские ладони. Двое слуг почтительно разбирали на пряди и завивали подобранные сзади, как у женщины, волосы короля, его закрученные кверху усы, его редкую клочковатую бородку. Третий слуга осторожно накладывал на лицо его величества слой жирной розовой помады, приятной на вкус и источающей невероятно соблазнительный запах.
Генрих сидел, закрыв глаза, и с величественным и глубокомысленным видом индийского божества позволял производить над своей особой все эти манипуляции.
— Сен-Люк, — бормотал он, — где же Сен-Люк?
Сен-Люк вошел. Шико взял его за руку и подвел к королю.
— Держи, — сказал он Генриху III, — вот он, твой дружок Сен-Люк. Прикажи ему помазаться или, правильнее сказать, вымазаться твоей помадой, ибо, если ты не примешь этой необходимой предосторожности, случится беда: либо тебе, пахнущему так хорошо, будет казаться, что он дурно пахнет, либо ему, который ничем не пахнет, будет казаться, что ты слишком уж благоухаешь. Ну-ка, подайте сюда гребенки и притирания, — добавил Шико, располагаясь в большом кресле напротив короля, — я тоже хочу помазаться.
— Шико! Шико! — воскликнул Генрих. — У вас очень сухая кожа, она потребует изрядного количества помады, а ее и для меня-то едва хватает; ваши волосы так жестки, что мои гребешки поломают о них все зубья.
— Моя кожа высохла в непрестанных битвах за тебя, неблагодарный король! И кудри мои жестки только потому, что ты меня постоянно огорчаешь, и от этого они все время стоят дыбом. Однако если ты отказываешь мне в помаде для щек, то есть для моей внешней оболочки, пусть будет так, сын мой, вот все, что я могу сказать.
Генрих пожал плечами с видом человека, не расположенного развлекаться шуточками столь низкого пошиба.
— Оставьте меня в покое, — сказал он, — вы несете вздор.
Затем повернулся к Сен-Люку:
— Ну как, сын мой, прошла твоя голова?
Сен-Люк поднес руку ко лбу и испустил жалобный вздох.
— Вообрази, — продолжал Генрих, — я видел Бюсси д’Амбуаза. Ай! Сударь, — воскликнул он, обращаясь к куаферу, — вы меня обожгли.
Куафер бросился на колени.
— Вы видели Бюсси д’Амбуаза? — переспросил Сен-Люк, внутренне трепеща.
— Да, — ответил король, — можешь ты понять, как эти растяпы, которые на него впятером набросились, ухитрились упустить его из рук? Я прикажу колесовать их. Ну а если бы ты был с ними, как ты думаешь, Сен-Люк?
— Государь, вероятно, и мне посчастливилось бы не больше, чем моим товарищам.
— Полно! Зачем ты так говоришь? Ставлю тысячу золотых экю, что на каждые шесть попаданий Бюсси у тебя было бы десять. Черт возьми! Надо посмотреть, как это у тебя получается. Ты все еще дерешься на шпагах, малыш?
— Ну конечно, государь.
— Я спрашиваю, часто ли ты упражняешься в фехтовании.
— Почти ежедневно, когда здоров, но, когда болею, я ни на что не гожусь.
— Сколько раз тебе удавалось задеть меня?
— Мы фехтовали примерно наравне, государь.
— Да, но я фехтую лучше Бюсси. Клянусь смертью Христовой, сударь, — сказал Генрих брадобрею, — вы мне оторвете ус.
Брадобрей упал на колени.
— Государь, — попросил Сен-Люк, — укажите мне лекарство от болей в сердце.
— Ешь побольше, — ответил король.
— О государь, мне кажется, вы ошибаетесь.
— Нет, уверяю тебя.
— Ты прав, Валуа, — вмешался Шико, — я и сам испытываю сильные боли не то в сердце, не то в желудке, не знаю точно где, и потому выполняю твое предписание.
Тут раздались странные звуки, словно часто-часто защелкала зубами обезьяна.
Король обернулся и взглянул на шута.
Шико, в одиночку проглотив обильный ужин, заказанный им на двоих от имени короля, весело лязгая зубами, что-то поглощал из чашки японского фарфора.
— Вот как! — воскликнул Генрих. — Черт возьми, что вы там делаете, господин Шико?
— Я принимаю помаду внутрь, — ответил Шико, — раз уж наружное употребление мне запрещено.
— Ах, предатель! — возмутился король и так резко дернул головой, что намазанный помадой палец камердинера угодил ему прямо в рот.
— Ешь, сын мой, — с важностью проговорил Шико. — Я не такой деспот, как ты; наружное или внутреннее — все равно, оба употребления я тебе разрешаю.
— Сударь, вы меня задушите, — сказал Генрих камердинеру.
Камердинер упал на колени, как это проделали до него куафер и брадобрей.
— Пусть позовут капитана гвардейцев! — закричал Генрих. — Пусть немедленно позовут капитана.
— А зачем он тебе понадобился, твой капитан? — осведомился Шико. Он обмакнул палец в содержимое фарфоровой чашки и хладнокровно обсасывал его.
— Пусть он нанижет Шико на шпагу и приготовит из его тела, каким бы оно ни было костлявым, жаркое для моих псов.
Шико вскочил на ноги и нахлобучил шляпу задом наперед.
— Клянусь смертью Христовой! — завопил он. — Бросить Шико собакам, скормить дворянина четвероногим скотам! Добро, сын мой, пусть он только появится, твой капитан, и мы увидим.
С этими словами шут выхватил из ножен свою длинную шпагу и так потешно принялся размахивать ею перед куафером, брадобреем и камердинером, что король не мог удержаться от смеха.
— Но я голоден, — жалобно сказал он, — а этот плут один съел весь ужин.
— Ты привередник, Генрих, — ответил Шико. — Я приглашал тебя за стол, но ты не пожелал. На худой конец, тебе остался бульон. Что до меня, то я уже утолил свой голод и иду спать.
Пока шла эта словесная перепалка, появился старик Гаспар и вручил своему господину ключ от комнаты.
— И я тоже иду, — сказал Сен-Люк. — Я чувствую, что больше не могу держаться на ногах, еще немного — и я нарушу всякий этикет и в присутствии короля свалюсь в нервном припадке. Меня всего трясет.
— Держи, Сен-Люк, — сказал король, протягивая молодому человеку двух своих щенков, — возьми их с собой, непременно возьми.
— А что прикажете с ними делать?
— Положи их с собой в постель, болезнь оставит тебя и перейдет на них.
— Благодарствую, государь, — сказал Сен-Люк, водворяя щенков обратно в корзину. — Я не доверяю вашим предписаниям.
— Ночью я навещу тебя, Сен-Люк, — пообещал король.
— О, ради бога, не утруждайте себя, государь, — взмолился Сен-Люк. — Вы можете меня разбудить внезапно, и говорят, от этого случается эпилепсия.
С этими словами Сен-Люк отвесил королю поклон в вышел из комнаты. Пока дверь не закрылась, король в знак дружеского расположения усердно махал вслед ему рукой.
Шико исчез еще раньше.
Двое или трое придворных, присутствовавших при вечернем туалете короля, в свою очередь покинули опочивальню.
Возле короля остались только слуги. Они наложили на его лицо маску из тончайшего полотна, пропитанную благовонными маслами. В маске были прорезаны отверстия для носа, глаз и рта. На лоб и уши короля почтительно натянули шелковый колпак, украшенный серебряным шитьем.
Затем короля облекли в ночную кофту из розового атласа, стеганного на вате и подбитого шелком, на руки натянули перчатки из кожи, такой мягкой, что на ощупь ее можно было принять за шерсть. Перчатки доходили до локтей, изнутри они были покрыты слоем ароматного масла, придававшего им особую эластичность, секрет которой нельзя было разгадать, не вывернув перчатки наизнанку.