Большая судьба

Купец развалился, распушил бороду и снисходительно посматривал на Аносова. Павла Петровича раздражала эта самоуверенность в гостинодворце; он замолчал и отвернулся от него. С горечью подумал: "Какой мрак распростерся над страной. Рабство и голод - неизбежные спутники народа! В деревне у исконного русского пахаря нет хлеба. Толпы тружеников торопятся в город к подобным живоглотам и попадают в горькую кабалу... Где же правда?" - Он вспомнил одно рукописное стихотворение неизвестного поэта. Сейчас эти строки приобрели глубокий смысл. Сколько в них страшной иронии!

Жил неровно мой сосед

(Знать, за то его пороли):

Много соли - хлеба нет,

Много хлеба - нету соли.

Я живу ровней куда,

Не гневлю задарма неба:

У меня, брат, завсегда

Нет ни соли, нет ни хлеба...

Купец, покачиваясь, дремал. За окном дилижанса по-прежнему тянулась скучная однообразная дорога: исхоженная, изрытая колесами, избитая копытами замордованных коней, размытая осенними дождями и сейчас скованная морозом. Мимо проползали убогие деревушки с избенками, крытыми дерном или старой соломой.

"Что изменилось с тех пор, как по этому же тракту проезжал затравленный Радищев? - спрашивал себя Аносов. - Ничего! Когда же честный человеческий труд получит настоящую оценку? Боже мой, как тяжко всё это видеть..."

Карету в эту пору энергично тряхнуло, и она стала валиться на бок.

- Безобразие! - вскричал чиновник. - На каторгу такого ямщика!

Купец испуганно открыл глаза.

- Батюшки, никак гибнем? - заорал он и полез из кузова.

Пассажиры всполошились, засуетились. Однако ничего страшного не случилось. Дилижанс остановился, покривившись на сторону. Ямщик распахнул дверь и объявил:

- Прошу господ выйти. Сломалось колесо. Напасти большой нет, благо рядом кузница и постоялый двор. Пожалуйте!

Ругаясь, ворча, кряхтя и разминая бока, все вылезли из экипажа. За ними последовал и Аносов. Рядом - грязная деревенская улица, на окраине закопченная кузница, из которой раздавался веселый перезвон наковален.

Пассажиры вереницей потянулись на почтовую станцию обогреться и переждать, когда сменят лошадей и исправят сломанное колесо. В помещении станции и подле нее было шумно и тесно. Тут толпились и спорили о ценах купцы, скупщики, приказчики, подрядчики. Они держались независимо и на чем свет стоит громогласно ругали станционного смотрителя. Вот неподалеку, в углу у самовара, разместилась легко, не по-зимнему одетая группа странствующих актеров. Особняком, недоступно держались военные и фельдъегери. Высокий усатый офицер, бряцая палашом, закричал станционному смотрителю:

- Эй, ты, коней! Живо!

Маленький тощий старичок - коллежский регистратор - в изрядно поношенном мундирчике жалобно заморгал ресницами:

- Потерпите, сударь, малость. Лошадей повели на перековку. Видите, какой путь трудный!

- Сказано, лошадей! - стоял на своем фельдъегерь. - Я тебя самого подкую, шельмец!

Старик, втянув голову в плечи, покорно стоял перед буяном. Он казался жалким и беспомощным.

"Вот он - "коллежский регистратор, почтовой станции диктатор!" - с горькой иронией подумал Аносов, вспоминая слова поэта Вяземского.

Станционный смотритель выглядел самым несчастным человеком на свете. Аносов весь вспыхнул, когда фельдъегерь размашистым шагом подошел к старику и ударил его по лицу.

- Коней! - еще громче заорал курьер.

- Как вы смеете! - становясь между офицером и коллежским регистратором, повысил голос Павел Петрович.

- Прочь с дороги! - попытался было прикрикнуть на Аносова фельдъегерь, но вдруг осекся и замолчал под решительным взглядом юноши.

- Батюшка! - взмолился старик. - Сейчас придут кони... Вон уже с перековки ведут! - показал он в оконце.

Там среди поля темнела полуразвалившаяся кузница. Подле нее копошились люди, стояли кони, тарантасы. Аносов круто отвернулся от фельдъегеря, подошел к двери и решительно распахнул ее. Клубы холодного воздуха перекатились через порог. На душе Аносова кипело. Чтобы скорее уйти от греха, он вышел на улицу. В кузнице, маня и зазывая к себе, пело железо. Ах, как он соскучился по металлу! И, решительно перейдя дорогу, молодой шихтмейстер направился к мастерской. Через поле, припорошенное снегом, он добрался до нее. Кузница была старая, с прогнившей крышей, внутри ее глухо стонал и вздыхал одинокий мех, - казалось, это старик задыхается от удушья. В полутьме валялись сошники, топоры, куски старого железа и другой хлам. Подле кузницы стоял дилижанс со снятым сломанным колесом.

Ямщик уламывал бородатого кузнеца:

- Ты, батюшка, бросай все дела, берись за наше!

Черномазый старик ковач, с засученными до локтей рукавами, сердито усмехнулся:

- Все только о своем! Вон барин торопит дормез прежде всего счинить, - ось хряпнула на колдобине. А это дровосек господский поджидает, - навари топор! Еще подковы коням. Эх, милый, никак не угодишь всем! Вот только эти бедолаги-гулёны не спешат! Куда им, спрашивается, спешить? В Сибирь-каторгу! Эй, родимые, заходи в кузницу, к огню, - обогрейся! крикнул он толпе арестантов, одетых в серые кафтаны.

Подле стояли четыре усатых солдата; скупое зимнее солнце сверкало на остриях штыков.

У Аносова болезненно сжалось сердце. Он повернулся, чтобы не видеть заросших измученных лиц, и встал на пороге кузницы. Молодой сильный ковач бил молотом, второй - проворный, веселоглазый - постукивал молотком. Словно звонкая музыка, под ударами молота гремело железо... Но что это? Горный офицер не верил глазам: ковачи ладили кандалы!

Ловкий кузнец перехватил встревоженный взгляд Аносова и весело крикнул:

- А что, барин, это монисто первее всего сковать потребно! Без этого нельзя, - на том барская Русь держится!

Молотобоец опустил молот, обеспокоенно толкнул товарища:

- О чем молвишь, дурень? Неровен час, за такие слова и тебя заодно по сибирской гулевой пустят!

- Не я первый, не я и последний! - не унимался смелый ковач. - Эй, глянь-ка сюда, сколь тут припасено для нашего брата, мужика, веселых затей! - он озорными глазами показал в угол.

Там грудой лежали тяжелые ржавые рогатки, дубовые обтертые колодки, ошейники с гвоздями, на которых засохла кровь.

При виде этих орудий, предназначенных для истязания непокорных крестьян, Аносов поморщился.

- Что, барин, не по нутру наши изделия? - насмешливо спросил кузнец.

- Не по нутру! - признался Павел Петрович. - Такой мастер, как кузнец, и, помилуй бог, куда твое умельство уходит! - сказал он с горечью, и молодой ковач уловил его тоску, понял Аносова и откликнулся сердечно:

- Это верно, на всем белом свете нет лучше нашего ремесла! Не зря кузница в селе на первом месте! Эх, барин, и мастера у нас тут - на всю Россию поискать! - вдохновенно вымолвил он. - Не зря о ковачах толкуют, что блоху подковать могут... Мне такое самому не доводилось, а вот скорлупу с куриного яйца, изволь, очищу молотом и белка не коснусь! Глянь-ко! - он схватил кувалду и крикнул товарищу: - А ну, давай!

Молот описал мощный полукруг и крепко ударил по раскаленной поковке. Удар отличался меткостью и точностью. Ковач ковал, и слух его обостренно ловил звон металла; он зорко следил за движениями своего напарника. Синеватые искры метелью летели из-под молота, слепили ярким сиянием, веселили сердце игрой.

"Эх, чародеи мои, чародеи! - со вздохом подумал Аносов. - А что они делают? И кто в этом виновен?"

- Эй, вы, там! - зычно крикнул в кузницу унтер, и сердитое усатое лицо его появилось в дверном просвете. - Кончайте, что ли!

- Изволь, готово! - брякнул цепью ковач и опустил ее в бадью со студеной водой. Миг, - и взвился пар, зашипело раскаленное железо, и снова наступила тишина.

Кузнец вынул мокрые кандалы и подал их конвойному.

- Получай монисто! Эх, служивый! - он не договорил, безнадежно махнул рукой и отошел прочь...